Белая голубка Кордовы

— Привет! Всем привет! — объявил он. Так вступает в город освободитель.

— О, дон Саккариас! — Эмиль подскочил с кресла, ни дать ни взять, лоботряс-второгодник при радостном известии, что физичка скончалась и урок отменяется. — Ну, тогда я пошел…

— Куда-а?! — взревела Марго так, что жених изменился в лице, дернулся и еще уменьшил площадь давления тощей ягодицы на валик дивана.

— Слушай, детка, дай, пожалуйста, чаю. — Слоновий рев Марго можно было перешибить только воркующими приказами. — И даже чего-нибудь пожрать.

— Это, — сказала Катарина, поднимаясь и потянув жениха за руку, — дядя Захар. Он тоже из Израиля. Мам, мы пойдем, о'кей?

— А я тебя позже ждала… — Опершись обеими ладонями о ручки кресла, Марго в два рывка высвободилась. Она уже потеряла из поля зрения обоих своих отпрысков с долговязым прицепом, те сверзились вниз по лестнице в мгновение ока и исчезли.

— Я тебе постелила там, в школе. — Она ткнула большим пальцем вниз жестом римлянина, требующего смерти поверженному гладиатору. Кстати, в этом необъятном шелковом балахоне она и похожа на величественного сенатора в тоге. Но в данном случае имеет в виду подвал, а не преисподнюю. — Ты ж всю ночь не спал?

— Запри входную дверь, — сказал он.

Обстоятельно поцеловались, как здесь принято: дважды. За испанские годы Марго, внутренне абсолютно оставшись самой собой, переняла какие-то, не свойственные ее буйной натуре, местные обряды. Вот это целование, например.

Он ее крепко обнял: мешок с цементом. Руки уже не сцепляются за спиной.

— Моя красавица, — проговорил нежно. И, главное, в эту минуту так и чувствовал: моя красавица. Она хорошо поработала на этот раз. Впрочем, она и всегда была надежным другом.

— Эх, Кордовин… — довольно проговорила Марго, похлопав его ладонью по шее, — так одобряют племенного жеребца. Ну, ты мне еще бабки пощупай…

— А этот, долговязый — он кто? Наш жених? — промычал Кордовин, прожевывая кусок пухлого бутерброда. — О, только не переложи сахара, во имя Кришны!

— Отстань, дурак. Какая еще из твоих баб знает твои полторы ложки лучше, чем я! — она подвинула к нему чашку с кофе. — Торжественный обед будет вечером. А пока отоспишься. Ты угадал — претендент на руку. Яша. Врач. Холостой. Тридцать шесть. Из Тель-Авива.

Каждого избранника своей удаленной от дома, перезрелой дочери (та работала в Хайфе, в какой-то совместной американо-израильской фирме), Марго всегда вызывала к себе на ковер. Надо думать, сегодня за ужином будет увлекательный спектакль.

— Когда улов посмотришь? — спросила она, мельком оглянувшись на дверь.

— После торжественной помолвки, ладно? Когда все улягутся.

— Насчет помолвки, — проговорила Марго, — еще погодим. Мы его еще потрясем, мы его наизнанку вывернем, этого афериста.

— Слушай, тебе не надоело? Дай уже девке выйти замуж.

— Иди спать! — рявкнула она.

А он уже и так уходил, спускался по крутой лесенке в подвал, где налево за деревянной перегородкой стояли стиральная и сушильная машины, какое-то хозяйственное барахло, ящики, щетки-швабры, пластиковые бутыли со средствами для мытья всего на свете… А на правой половине царства, собственно, и была оборудована небольшая студия, которую Марго упорно именовала школой. Бетонный пол здесь был застелен ковровым покрытием, стены выбелены, и если щелкнуть выключателем, немедленно врубался яркий рабочий свет нескольких сильных ламп.

Сейчас детские мольберты сложены в углу, рядом высится стопа пластиковых табуретов. Толковая идея, ей-богу: частная художественная студия для детей; а там уже много чего можно складировать среди рисунков и акварелей, созданных трогательной детской рукой.

В глубине подвала была выгорожена каморка три на три, сумеречная келья с крошечным — в альбомный лист — окном под самым потолком, откуда, если встать ногами на топчан, отлично просматривалась улица. Помимо топчана сюда удалось втиснуть стул, прямоугольник доски на козлах, торшер…

Не зажигая света, он на ощупь пробрался к своей девичьей лежанке, нащупал плед, подушку. Раздеваться не стал — скинул только пиджак, стянул галстук и вытащил ремень из брюк. Лег, с удовольствием вытянув ноги и пошевеливая пальцами в носках. Все как всегда. Сколько ночей проведено здесь за последние годы?

Пока он ехал, раза три принимался кропить равнину весенний дождь. А тут, проследив путь героя до лежанки, взбодрился и воодушевленно припустил: целые пригоршни капель швырял в окошко, словно просо, и они плющились о стекло и сбегали вниз кривыми иероглифами…

Сейчас уже при всем желании ничего в окошке было не разглядеть. И все же он вяло отметил мелькнувший силуэт, удивленно понимая, что там, за окном, оказывается, не городок в сьерре, а угол улиц Переца и Эдельштейна (кто они, кстати, были — революционеры?). Кто-то приблизил к мокрому стеклу пятно лица в скобках ладоней, и он уже знал, что это — Сильва, и сквозь шорох дождя различил ее хрипловатый тягучий запев: «Ца-ар вкра-ал у Пушкина жыну!»…

Схватил планшетку с прикнопленым листом бумаги, вытянул из кожаной петельки карандаш.

— Сильва! Посиди вот так, ладно? Эй, не двигайся минут пять…

— Цар вкрал у Пушкина жыну!

— Вот и хорошо… — быстрый шорох карандаша по бумаге. — Какую жену?

— Та Наталку Хончарову, бездельник, как в школе учишься!

— Не верти головой, пожалуйста… Вот, будет у тебя портрет. Ну, Си-и-ильва!!!

А она уже вскочила и пошла кружиться, и приседать, вскинув кокетливо руку над головой, помахивая несуществующим платочком… «Там, вдали за занаве-е-скою… клоун мазки на лицо кладе-от». И кружась и отдаляясь, вдруг остановилась, приподняв подол юбки, стоя помочилась, густо и долго журча…

— Си-и-ильва! Си-и-ильва!

Та издали, за журчащим подолом дождя, строго пальцем грозит:

— Сильва полковнику верна!

Тогда мамина рука — нежный сильный жар от нее — проводит по плечу и гладит наспанную щеку:

— Повернись на правый бок, сердечко мое. И не кричи…

* * *

Сильный жар шел от радиатора. Видимо, Марго спускалась разбудить его, но пожалела и милосердно решила чуток его поджарить — к ужину…

Да, Сильва… Открытие нового моста, весеннее половодье, свинья, плывущая на льдине, грязный и мокрый свет… Все-таки странно, что от детства и отрочества самой яркой открыткой осталась именно эта фигура. Мама рассказывала, что Сильва — бывшая примадонна заезжей оперетты, которой изменил ее любовник, какой-то таинственный полковник (царской армии? незначительное смещение во времени). Изменил, потом застрелился. После чего Сильва спятила и на веки вечные осталась в небольшом городе Винница. В любую погоду ходила закутанной в дюжину рваных крестьянских платков, стоя мочилась на улицах, а все свои не очень длинные монологи начинала с неизменного: «Цар вкрал у Пушкина жыну». Кстати, спала она на кладбище, якобы на могиле того самого полковника. В первый же приезд Захара из Питера на каникулы, дядя Сёма, как бы между прочим, обронил, — а, ты не знаешь: Сильва замерзла насмерть у своего полковника.