Белая как молоко, красная как кровь
Шрифт:
— Спасибо, что приехал, сегодня мне очень трудно оставаться одной… Очень…
— Почему?
— Мне страшно.
— Чего?
— Потерять всё, уйти в никуда, в тишину, исчезнуть навсегда, никогда больше не увидеть людей, которых люблю.
Слова эти не укладываются в моей голове. Могу сказать только о том, что действительно неоспоримо:
— Я здесь.
Желая вырвать её из этого страха, сжимаю её руки, словно гимнаст на трапеции, которому доверена жизнь товарища, висящего без лонжи.
— Пиши…
Она произносит это еле слышно, и мне приходится наклониться к ней, чтобы различать слова. Дыхание учащённое, хриплое, словно кто-то
— Возьми. Сохрани. Это последняя запись. Дарю тебе его.
Не могу взять, качаю головой и кладу дневник рядом с ней.
— Думала, пишу для себя. Но поняла, что для тебя. Это всё, что могу и хочу подарить тебе, Лео.
Не противлюсь.
— Беатриче, когда-нибудь мы ещё почитаем его вместе.
Она улыбнулась.
— Да. А теперь иди. Уже поздно. Я устала.
Мне тоже хотелось что-нибудь подарить ей, но я ничего не принёс с собой. И не могу уйти просто так. Роюсь в карманах. Ничего, кроме… Переливающийся разными оттенками синего камушек, который я взял однажды у неё в гостиной. Какой позор! Как некрасиво! Но это единственное, что у меня есть. Кладу камушек ей на ладонь, словно бриллиант:
— Мой талисман, пусть будет у тебя.
Беатриче улыбается, и в глазах её отражается небо.
— Спасибо.
Целую её огненно-рыжую голову, и моя жизнь мгновенно наполняется её кровью.
— До встречи.
— До встречи.
Прижимаю дневник Беатриче к груди, словно это моя собственная кожа. И снова думаю, что единственный мой подарок украден в её же доме. Мне нечего подарить, кроме разве любви, которую получаю или ворую. Прежде чем покинуть дом Беатриче, прихватываю другой голубой камешек. Не могу же я оставаться без моего талисмана…
Ночь — это когда всё заполнено словами.
Слова в дневнике Беатриче, будто дневным светом, осветили мою первую в жизни ночь, которую я провёл без сна. Ночь, когда другие занимаются любовью.
Если рай существует, то приведёт меня туда Беатриче.
«Боль вынуждает меня прикрыть веки, прятать глаза. Я всегда думала, что буду жадно впитывать мир своими глазами, подобно пчёлам, которые опускаются на цветы, чтобы испить красоты. Но болезнь заставляет меня закрывать глаза: из-за боли, из-за бессилия. Лишь постепенно я поняла, что с закрытыми глазами вижу больше, что за опущенными веками видима красота мира, и красота эта — Ты, Господь Бог. Ты для того заставляешь меня закрыть глаза, чтобы я была осторожнее, когда открою их».
Так написано в дневнике Беатриче. И сегодня я смотрю на мир её глазами. Если бы жизнь имела глаза, то это были бы глаза Беатриче. Отныне хочу любить жизнь, как никогда прежде. И мне почти стыдно, что я не делал этого раньше.
Возвращаюсь из школы. Мама открывает дверь.
— Что на обед?
Она смотрит на меня, как на малыша, набившего шишку.
— Нет, только не суп…
Говорю, что получил четвёрку по философии, но ещё прежде, чем успеваю уточнить, за что именно, она крепко обнимает меня, прижав к своему плечу.
Ощущаю мамин запах — запах, который с детства успокаивал меня: тонкий аромат розы и лимона. Но мама обнимает меня не за полученную хорошую отметку, иначе её слёзы не
оросили бы моё лицо. И только тогда я понимаю.Мне хотелось убежать, но она не отпускает меня, и я вцепляюсь в неё пальцами, чтобы понять, правда ли то, что она говорит.
Моя мать — единственная женщина, которая у меня остаётся.
Единственная кожа, которая остаётся у меня.
Беатриче мертва.
Да, именно это слово. Незачем ходить вокруг да около, ей не хотелось бы этого. Люди говорят: не стало, ушла, преставилась, отошла, покинула нас. Болтовня всё это!
Беатриче мертва.
Это слово — «мертва» — такое жестокое, что его можно произнести только один раз, а потом следует молчать.
Сильвия — единственный человек, с которым мне хотелось бы поговорить, но я не в силах простить ей ложь. Жизнь — это как ответ на уроке, когда из тебя хотят выудить правду, которая тебе неведома, а ты притворяешься, будто вспоминаешь, лишь бы не мучиться ещё… пока не убеждаешься во лжи, забыв, что ты сам же придумал её.
Господи, не нужны больше звёзды — погаси их одну за другой.
Удали солнце, спрячь луну.
Опустоши океан, уничтожь растительность.
Теперь уже ничто не имеет значения.
И самое главное — оставь меня в покое!
Церковь переполнена. Собралась вся школа. Все стоят вокруг ящика из светлого дерева, который скрывает её тело, её потухшие глаза.
Беатриче, какой помню её, больше нет, а та, что лежит сейчас в этом деревянном гробу, другая Беатриче. Вот она — загадка под названием «смерть». Однако всё, что я любил в Беатриче, не исчезло. Не растаяло подобно быстрому вздоху. Держу в руках её дневник, это моя вторая кожа.
Мессу служит Гэндальф. Второй раз. Он говорит о таинстве смерти и рассказывает о некоем Иове, у которого бог отнял всё и который, тем не менее, остался верен ему, хотя и отважился открыто упрекнуть в жестокости.
— И пока Иов в слезах негодует, бог говорит ему: «Где был ты, когда Я полагал основания земли?.. Кто затворил море воротами?.. Давал ли ты когда в жизни своей приказание утру и указывал ли заре место её?.. Есть ли у дождя отец? Или кто рождает капли росы?.. Можешь ли связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?.. Кто приготовляет ворону корм его?.. Твоею ли мудростию летает ястреб и направляет крылья свои на полдень?.. Обличающий Бога пусть отвечает Ему» [39] .
39
Ветхий Завет. Книга Иова. Глава 39.
Когда Гэндальф заканчивает читать, воцаряется тишина.
— Мы, подобно Иову, сегодня кричим Господу о нашем несогласии: нас не устраивает то, что Он решил сделать, мы протестуем, и это по-людски. Но Бог просит нас верить Ему. Это единственный выход, когда речь идёт о страдании и смерти: нужно верить в Его любовь. И это божественно, это божественный дар. И мы не должны бояться, если не можем сделать этого сейчас. Более того, мы должны прямо сказать об этом богу: не можем!
Пустая болтовня! Ненавижу бога, и уж тем более не могу верить в него. Гэндальф невозмутимо продолжает: