Белая Мария
Шрифт:
Пишет стихи.
Дрожу от страха
перед чистилищем и адом
Богом и сатаной
никто ничего не говорит
очередей целых три
ворота закрываются
непонятно куда становиться
везде толчея
никто ни о чем не спрашивает
никого я не знаю.
но как?
Ворота закрыты.
17. Сценарист
А ложное свидетельство у тебя есть?.. — спросил ты.
Было: стол, девочка, крестные родители и Господь Бог. Словом, еврейская история, хотя ты мне советовал с этим покончить. («Никаким масштабом трагедии нас не поразишь — других еврейских историй никто и не ждет», — терпеливо втолковывал ты мне.) Тем не менее вы, ты и твой Сценарист, сели, сварив себе кофе. Как всегда, на кухне, в панельной многоэтажке на Стегнах[24], ты тогда еще жил в многоэтажке. Вечером, потому что днем твой сценарист бегал по судам и защищал.
И стали думать.
Так вы, кажется, поступали всякий раз: сначала думали. Стоит ли?
Сценарист рассказал тебе про свою мать (старая история, много лет прошло). На рассвете ее разбудил шум моторов. Она осторожно приподняла занавеску и увидела сапоги. Подняла повыше и увидела эсэсовцев. Они вели нескольких человек к грузовику. Это были соседи из дома напротив, на углу Вавельской. За поляками шла еврейка. Она несла на руках ребенка. Эсэсовец вырвал у нее ребенка, схватил за ноги, ударил головой о стену дома и бросил в кузов. Еврейка взобралась последней. Эсэсовцы подняли борт.
Мама, сказал Сценарист, рассказывала про эту сцену всю жизнь.
Что Витек тоже проснулся и подошел к окну. Она не хотела, чтобы он видел, отстранила его…
Что утро было туманное, серое…
Что сначала сели поляки…
(Знаю, уже рассказывала, соглашалась она, ну и что с того.)
Что еврейка была высокая, красивая, волосы стянуты на затылке…
Что когда этот эсэсовец этого ребенка…
(Знаю, что рассказывала.)
Что когда он этого ребенка, она прижала к себе Витека и положила руку ему на голову…
Что высокая была, красивая, волосы стянуты…
Что всё как всегда: кто-то прятал, кто-то доносил…
В правоведении есть понятие, объяснил тебе Сценарист: подсознательная вина. Человека нельзя обвинить, нельзя наказать, а он не может избавиться от ощущения вины, иногда до конца жизни.
Мне бы хотелось, чтобы той женщине… той, которая не захотела стать крестной матерью, не давала покоя подсознательная вина, говорил Сценарист.
Вы написали сценарий. Кое-что добавили: человека, который привел девочку, чашки, АК…
И опять вы сидели на кухне.
На этот раз кухня была красивее, больше и ни в какой не в многоэтажке. В хорошем доме довоенной постройки.
И ни с какой не с пишущей машинкой. Перед компьютером.
Сценаристу пора было уходить, поздно уже, мать ждет, надо положить ей на тумбочку лекарства на следующий день. Он уже позвонил, что идет, но вы не могли прервать разговор. Говорили о важных вещах: нехорошо, чтобы у Вероники было всё, нельзя слишком многого хотеть… Или можно? Вы еще сомневались. Пришли к
заключению, что смерть Вероники неизбежна, ну а что с Veronique? Она поймет что-то — вы пока еще не знали что, в общем, Veronique причитается жизнь…[25]Наконец он попрощался. Сел в машину. Остановился перед домом матери, посмотрел на окна. Свет в квартире горел, но заходить он не стал.
Боялся разбудить? Свет ведь горел.
Вернулся в машину.
Утром он нашел мать в постели, прикрытую одеялом. Две петли — одна на шее, другая на щиколотках — соединялись идущей вдоль спины веревкой. Как у ксендза Попелушко[26], родных которого Сценарист-Адвокат представлял в суде над убийцами.
Возле входной двери лежал мачете, каким отрезают головы, с деревянной рукояткой и длинным стальным клинком, изогнутым на конце.
Он пришел к тебе на следующий день.
Сказал: наш фильм стал реальностью. «Короткий фильм об убийстве».
Ты молчал. Ходил взад-вперед по кухне. Вышел на минуту, принес сколько-то долларов, сказал: тебе предстоят большие расходы.
Снова принялся ходить взад-вперед.
Остановился. Может, уедешь? Кто-то здесь сильно тебя не любит…
Недавно он открыл коробку от обуви («Хелмек»[27], лодочки, цвет черный), мать в ней хранила памятные вещи. Увидел открытки с каникул, фотографии детей, вырезки из газет — о процессах, в которых он выступал защитником, и о фильмах, сценарии к которым писал, ленточки от шоколадных наборов и рассыпавшиеся бусы.
Увидел ежедневник: 1945. Там были сделанные матерью записи.
В январе:
«Мороз».
«Есть хочется».
«Мариан торгует валютой».
«Пришли русские».
В феврале:
«Я беременна».
«Пять раз спрыгнула со шкафа».
В октябре:
«Еду в больницу».
«Сын. Кшиштоф. Просто чудо».
У него, у этого твоего Сценариста, неприятности. Женщина (высокая, стройная, невротичка) и шантаж, банда, выкуп. Фотографии в желтой газетенке.
Я им постоянно преподношу сюрпризы, говорит он. Детям моим. Это слишком тяжело выносить и слишком страшно.
Рассказывает про журналиста из таблоида: бегающий взгляд, футболка с надписью Tommy Hilfiger; записывал в ноутбуке. Я его боялся, сейчас так выглядит дьявол: с ноутбуком, в синей супермодной футболке.
Потом спрашивает: адвоката Н. служить в еврейскую полицию в гетто направила подпольная организация или, может, он сам проявил рвение? Спрашивает, потому что адвокат Н. ему нравился. Хотя в юриспруденции был не силен и не знал того, что Сценарист понял уже на первом курсе, а именно: что логику надо сочетать с эмоциями, — все равно Сценаристу адвокат Н. нравился, ему больно было думать, что в эту полицию в этом гетто тот пошел по своей воле.
Потом излагает содержание сценария, который хотел бы написать.
Потом объявляет, что не имеет права писать, поскольку что ни выдумает, то в его жизни сбывается.
Потом говорит, что все-таки написал. Песню. Счастье с несчастьем бок о бок живут, это ясно как дважды два. Написал и спрашивает, что вообще-то ему с собой сделать.
Потом спрашивает: может, ему руки на себя наложить, детям так будет легче.
Потом, подумав, говорит, что детям будет тяжелее.