Белая тень. Жестокое милосердие

Неожиданно ухудшились условия его жизни у Онышков. Даже не столько условия, — он и впрямь был чрезвычайно неприхотлив ко всяким бытовым неудобствам, — сколько чувствовал неудобство моральное. К старикам неожиданно приехал старший сын с женой и детьми… Устоявшийся строй жизни сломался, теперь уже готовила на всех невестка, женщина сварливая и неприветливая. Дмитрию Ивановичу все время казалось, что она сердится на него, он мучился тем, что занимает лучшую комнату, предлагал поменяться или даже подыскать себе жилье в другом месте, но против этого восстали старики, и Дмитрию Ивановичу ничего не оставалось, как уходить на весь день с удочками и чугунком на луг, там он варил себе уху, там передремывал под кустами полуденный зной, хотя от этого часто болела голова. Он решил пробыть еще несколько дней, поехать в город за Мариной и махнуть с нею к матери, в свои родные Пешки за Прилуками. Конечно, ни Андрей, ни Ирина не поедут в Пешки. Андрею просто неинтересно в селе, где к тому же нет реки, а у Ирины Михайловны свои причины. Она не любит свекровь, энергичную, несколько резковатую Марченчиху. И неизвестно за что! Мать Дмитрия Ивановича никогда не сделала ей ничего дурного, но эта неприязнь проявилась с самого начала. Тогда, в первые годы их супружеской жизни, Дмитрий Иванович возмущался этим, силился примирить Ирину с матерью, едва не разошелся с женой, а потом махнул рукой, предпочтя создать хоть видимость мира, лишь бы только эта неприязнь не выходила наружу, не приводила к скандалам и ссорам. Наверное, Ирина Михайловна не любила свекровь за твердость, бескомпромиссность, чувство собственного достоинства, за то, что та держалась с невесткой на равных, несмотря на то что невестка была ученой и вооруженной всеми знаниями современной цивилизации, а она — простая деревенская женщина. Еще, наверное, не любила за то, что Дмитрий Иванович поровну делил свое внимание между матерью и семьей. Кроме всего этого, житейского, что приводит к разладу во многих семьях, была еще одна причина, слишком необычная по нынешним временам. В ней Ирина Михайловна не призналась бы никогда, она и не признавалась даже самой себе, это поднималось со дна ее души глухо, тяжело, неясно… Дмитрий Иванович и Ирина Михайловна были из одного села. Их семьи, когда-то большие и разветвленные, как сильные деревья, весь век стремились возвеличиться одна перед другой. Не богатством — богатства не было ни у Марченков, ни у Вербицких, а красотой, силой, трудолюбием хозяев, сынов и дочерей, зятьев и невесток. И вот злой волей судьбы за две войны род Вербицких перевелся. У Ирины Михайловны погибли отец и два брата, умерла мать, оставались на свете лишь она да еще один брат, который не женился и давал о себе знать только тогда, когда оказывался в безденежье. Горечь, поднимавшаяся от всего этого в Ирине Михайловне, невольная зависть выплескивалась в их семейную жизнь, проливалась на весь род Марченков, который хотя тоже был покалечен войной, но уже начинал снова набирать силу. Ирина Михайловна, нехитрая и нелукавая во многом, продолжала оставаться Вербицкой, — наверное, иначе и быть не могло, — и, если ей выпадал случай сказать что-нибудь дурное о Марченках, высказывала и при этом даже внутренне загоралась от радости. Пожалуй, она и сама понимала, что эта кичливость своим родом давно потеряла смысл, что ее потуги жалки и вредят ей же, но удержаться не могла.

Дмитрий Иванович весь век жалел ее сиротство (в ссорах, конечно, забывал об этом), потому прощал ей больше, нежели хотел бы простить.

Поэтому Ирина Михайловна в Пешки почти не ездила. Отговаривалась тем, что, дескать, в селе она становится батрачкой, служанкой, что там ей приходится на всех готовить и убирать в доме. Свекровь охотно бы готовила сама, но Ирина не соглашалась, частично потому, что действительно предпочитала готовить еду детям сама, а частично из чувства стыда — как же она станет сидеть в чужом доме сложа руки!

Дмитрий Иванович и сам уже отвык от своего села, и не к кому было ему там пойти, и не знал, о чем говорить с пожилыми мужиками и своими однолетками (он почему-то свободнее чувствовал себя среди незнакомых людей, как вот здесь, в Соколовке), но навестить родное село, а прежде всего мать всегда считал своим долгом.

Взвесив все неудобства своей теперешней жизни в Соколовке, а также то, что вряд ли сумеет убедить всех своих поехать в Пешки, он сегодня, отправляясь на рыбалку, твердо решил через три дня податься в Киев, а оттуда в родное село.

На рыбалку он выбрался еще до рассвета. Решил сегодня любой ценой повернуть на свою сторону рыбацкое счастье. Поскольку все эти дни рыба почти не ловилась, он с вечера особенно тщательно готовился. Наварил перловой каши и гороху, поджарил на сковороде овсяные отруби, накопал свежих червей. Раньше он ловил на донные спиннинговые удочки — лещей, язей, подустов, однажды в этой же Соколовке поймал даже сома на полпуда, но сейчас этот способ упоминался в списке запрещенных, и, хотя здесь этого запрещения мало кто придерживался, он не стал его нарушать. Он верил, что сломает хребет неудаче и так. Был он трудолюбивый во всем, и в рыбной ловле тоже, недаром Михаил не один раз не то в шутку, не то всерьез укорял: «Чтоб она пропала, эта рыба! Поедешь с тобой — возвращаешься, точно с молотьбы. Перекопаешь земли, перемесишь глины — все косточки стонут!»

Дмитрий Иванович и сегодня принялся на берегу за работу с присущей ему последовательностью и неутомимостью. Он наковырял глины, накопал чернозему и песку, перемешал все это с навозом, размятым горохом, отрубями и перловой кашей и стал лепить глиняные буханки. Он налепил их несколько десятков, больших, величиной с добрый арбуз. Дмитрий Иванович выбрал такое место, где вода медленно закручивалась в воронке и откуда начиналась мощная струя, выходившая на быстрину. Струя должна была выносить корм на глубину, выманивать оттуда рыбу. Он набросал буханок, набросал смешанного с кормом песку, взбаламутил воду, и грязные полосы потянулись далеко на середину реки. Заиграла верховодка, подошел хищник, несколько сильных всплесков взорвалось у самых ног Марченко. Но он не спешил, он и дальше через определенные промежутки времени бросал тяжелые буханки, только теперь уже тихонько, без всплесков. И только после этого разобрал длинную, в три колена, удочку. Наживил червячка. Не успел красный поплавок встать на воде, как сразу же снова лег, а потом сорвался как бешеный и резко пошел влево под воду. Дмитрий Иванович подсек и вытащил крупного окунька. Но это было единственное возмещение его усилий. Дальше поплавок сонно блуждал по плесу, течение то притапливало его, то снова отпускало, втягивало в водоворот и несло на глубину, но рыба не брала. Дмитрий Иванович несколько раз менял наживку, укорачивал и удлинял леску, все тщетно. Поймал на хлеб двух красноперок, одну густеру, а затем и эта рыбья мелкота куда-то запропастилась. Он снова и снова опускал буханки, мочил и бросал геркулес, но плес был мертв. Дмитрию Ивановичу прямо не верилось, что в такое мягкое утро, согретое солнцем, припорошенное туманцем, не будет клевать рыба. Он хлестал и хлестал удочкой, уже устала рука и затекли ноги, он перепробовал все известные ему способы лова, а в капроновой сеточке поплескивали все те же две красноперки, густера и окунь.

Наконец Дмитрий Иванович сдался. Он вышел на берег, снял старый пиджак — упарился, сел на холмике. Шел двенадцатый час — он провозился шесть с половиной часов. Солнце поднялось высоко, но травы еще были в росе и река поблескивала прохладой. Дмитрий Иванович подставил ветерку лоб, смотрел на реку, которая бежала на юг, а потом поворачивала на запад, смотрел на пойменные луга, раскинувшиеся вдоль реки, — они простирались вдали по правому берегу, окруженные песчаными холмами со щеткой соснового леса (левого не было видно совсем), — с него спадала усталость, а с нею напряжение, досада. Он как бы отдавал их лугам. Тут не было ни единой живой души, только дергачи да перепел будили тишину. «Дикари» еще не добрались сюда, современные «дикари» ездят на машинах, а тут — пески да болота, они как бы защищали сами себя. Озирая долину, Дмитрий Иванович подумал, что на Полесье осталось очень мало таких уголков. Да разве только на Полесье! Люди прочесали планету со всех сторон, отыскали все щелочки и все заглядывают сверху, снизу, не пропустили ли чего. Каждый зверь учтен до последней волосинки, каждая птица окольцована или, на худой конец, сфотографирована. Нет загадок, нет тайн — того неведомого, что обещает что-то в будущем, манит к себе. Тайна осталась в микро- и макромирах, но та тайна уже какая-то не такая, рационалистическая, холодная. Только на природе, растворившись в ней, человек по-настоящему отдыхает душой, оживляет тончайшие ощущения, подаренные ей вечностью, ощущает красоту и гармонию мира.

Дмитрий Иванович знал это по себе. Он особенно любил лето. Оно снилось ему всю осень и зиму, он каждый год строил невероятные планы — поехать на Енисей или Тунгуску, каждый год ждал чего-то особенного от лета. Однако летом он становился и особенно нервным. Его то охватывала радость, то грусть и тоска, ему казалось, словно он что-то теряет, вбирает в себя и в то же время теряет. Наверное, это оттого, что он становится старше, — угасало лето, и угасала какая-то частичка его самого; осень, зима сковывают все; все, кажется, застывает, не движется, и этот обман невольно передается человеку, а лето бежит и неуклонно несет тебя с собой. Этот бег пугающ, хотя он и сладостен, как всякий бег. Но неприятна мысль о том, что бежит не только лето, но и сам луг, и лес, и прозрачное небо бегут куда-то, чтобы измениться. Конечно, только вот так, поспешая, отрицая себя, и движется мир. Но мы летим быстрее, чем все другое, мы изменяемся на глазах, к тому же замечаем перемены в себе, и нам становится немного грустно. Однако нам грустно и от мыслей, что изменяется и природа, что она уже не такая, как во времена нашего детства, и что после нашей смерти еще более изменится. Особенно же когда мы причастны к тем переменам, сами явились их причиной.

А что мне до этого? Почему оно должно меня тревожить? Разве я уполномочен тревожиться за весь свет?

Конечно, если я не буду об этом тревожиться, то не будет и никто другой. А спасти все живое люди смогут только тогда, когда они будут тревожиться по-настоящему. Я об этом думаю, — значит, оно меня трогает. Значит, мне не безразлично, каким будет этот луг через сто лет. То есть моя совесть будет жить дольше, чем я. Совесть человека и ученого. Наверное, мне этого не распутать. И не надо об этом думать. Уже надумался. Мне бы только глотать этот озон. А как сделать, чтобы его больше выдыхал зеленый листок, этого мне найти не суждено. Я нашел… тупик. Доказал своею жизнью, что надо было идти не этим путем. Потому что здесь тупик. Меня забудут еще при жизни. Открывателей тупиков не запоминают. Запоминают тех, кто показал дорогу. Но ведь были великие трагические личности, которые стояли в микроне от открытия, а оно доставалось другим. И они сожалели! Не ошибись вон там, сделай еще шаг — и открытие было бы твое!

Да, но те все же указали правильный путь. А ты что нашел? Какие-то крохи… И — тупик… Да что там, пустое это все. «Ведь я по-настоящему никогда и не надеялся на большое открытие. И совсем не открытием была бы моя догадка, даже если бы она оказалась правильной. Ну, первое колечко в цепи. Первое… не более… А теперь…»

Просто надо забыть… Не мучиться. Думать о речке, об этих лугах. Жить им сто лет или десять. Это не так его занимает. По крайней мере пока что… Шумит себе травка… кричит чайка… Хорошо…

Дмитрий Иванович не заметил, как заснул. Во сне ему привиделся широкий плес, а посреди него торчал красный поплавок, он то уходил под воду, то снова выплывал, покачиваясь на волнах. После рыбалки вода и поплавок снятся всегда.

Проснулся он от жары. Солнце поднялось уже к зениту. Дмитрий Иванович решил не прятаться в тени верб, как вчера и позавчера, а вернуться домой. Он взял удочку, однако, по старой привычке, закинул еще раз — «на удачу». Легонькая заверть покружила поплавок, поволокла его вправо, по течению, и он стал тонуть. Там он притапливался всегда — крючок цеплялся за дно. Однако, потянув на себя удилище, Дмитрий Иванович почувствовал нечто похожее на живую тяжесть. Наверняка рыба. Не успел Дмитрий Иванович толком додумать, корень это или рыба, как леска резко пошла против течения, и он ощутил сильный удар. Удар прошел по удилищу, по руке, по нему всему, отразился крутыми волнами в сердце. Дмитрий Иванович потянул удилище на себя, но рыба была крупная, тонкий бамбук согнулся в дугу, а леска так и пела от напряжения. Подавляя искус потянуть изо всех сил (крючок, помнилось, небольшой и может не выдержать), начал медленно, кругами вести рыбину к берегу. Наконец она всплыла, погнав в стороны сильные полны. Это был язь. Дмитрий Иванович подтянул его ближе, левой рукой нащупал подсак, осторожно завел его в воду и выловил рыбину. Большой серебристый красноперый язь что было силы трепыхался в подсаке.

Минут десять — пятнадцать после этого поплавок блуждал по плесу, а затем снова медленно, но неуклонно пошел под воду. И снова Дмитрий Иванович вытащил язя. Рыба наконец пошла на его подкормку. Затем он поймал еще одного язя, леща и несколько подлещиков. Кладя в сетку подлещика, он неожиданно обнаружил, что не испытывает той бешеной радости, которая обычно охватывала его при таком улове и клеве. И не только заметил, это было своего рода итоговое наблюдение — ему не очень-то хотелось ловить рыбу все эти дни. Пожалуй, он скорее уверял себя, что это ему очень интересно. А на самом деле страсть к рыбной ловле пригасла. Когда-то он думал, что ей не будет утоления, что он не наловится вовеки. Он мог провести на реке неделю, вернуться в город, а по ночам ему снова страстно мерещилась рыбная ловля. Теперь этой страсти не было.