Белка

Думая о странном и чудесном свойстве белки перевоплощаться в любимого человека, мы видим в том залог бессмертия; нам представляется совершенно иным будущее человечества, если подобное свойство обретут многие, очень многие; но пока что на этой высоте проносятся редкие волны людского океана; а самая высокая волна и выглядит самой ужасной, и тому, кто несется на ее гребне, бывает страшнее, чем другим. Итак, белка, вперед! Не смущайся наших слов и наших взоров из мглы Вселенной, мы по-прежнему твои друзья, привет от нас твоей "бесценной", при беседах с которой не забывай все же о приличиях, не упоминай о всяких нехороших предметах и не говори, ради бога, о том, что ты тоже умеешь кое-что делать, как и все прочие на свете. Вперед, белка, соскакивай скорее со своей березки, на которую успеешь снова вскочить задом наперед, то есть хвостом вверх, и да здравствует Австралия, которая ждет тебя!

Что ж, последую вашему совету, милые други мои, да и что мне еще остается делать, - но для того, чтобы шагнуть вслед за Георгием в Австралию, пока что стоя одной ногою в Москве, мне придется пережить немало мучительных сомнений, причиной которых всегда было одно и то же: мысль, зачем мне устремляться к человеку, который так легко и просто отверг меня, мою дружбу ради своего благополучия? Австралия, страна беспощадной синевы неба, уже вот, совсем рядом, кончиком карандаша можно ее коснуться - но любой страны нет на том месте, где мы когда-то ее застали и прикоснулись к ней и сказали себе: вот, наконец, я здесь - нет этого "здесь", ибо все мы летим, как и обширные страны, по вселенскому простору, словно неисчислимая стая птиц.

Моя Австралия началась в пышном номере гостиницы "Москва", я ступил на нее однажды осенним вечером. Это было в первый день нашего знакомства, нет, можно сразу сказать - любви; мы искали Митю Акутина, но не застали в студенческом общежитии, прождали его несколько часов, а он, оказывается, был уже убит, я хотел самовольно показать Еве акутинские работы, полез под кровать, где они обычно валялись, и к своему удивлению ничего не нашел, ни одного даже картона. Белка тоже был удивлен - да, мне это показалось весьма странным, так как в нашей комнате со вчерашнего дня никого не было, кроме меня и Парня-со-щекой, и я вчера вечером наводил чистоту в комнате, подметал пол и видел под Митиной кроватью груды бумаг и подрамников. Предположить, что Коля-Николай мог для чего-то унести эти работы, было невозможно, ибо Щека интересовался только сковородкой, вечно караулил ее и захватывал, это был обыкновенный поросенок, который и девушку себе завел, исходя сугубо из гастрономических соображений, -раздатчицувстоловой самообслуживания. И все же работы - все до одной исчезли, и теперь мы знаем, что оборотни именно так и пытаются бороться с бессмертием людей: уничтожая материальные признаки их творчества. Но мы тогда ничего еще об этом не знали, думали выяснить причины загадочного обстоятельства, когда Щека вернется после любовного свидания, но он никак не шел, и мы болтали, ели сваренные мною пельмени, причем я не подозревал, что кормлю своей немудрой студенческой стряпней мультимиллионершу.

Ах, если бы вы знали, моя бесценная, что в ваших руках было магическое средство для окончательного превращения меня в человека... если бы вы знали... неужели вы позволили бы себе столь нетерпеливо и сердито прогнать меня да еще и швырнуть мне вслед сосновою шишкой? У меня редеют волосы, из трех выпавших один волосок неизменно оказывается седым - жизнь идет, свой ход отмечая переменами. А без седых волос, загадочных шумов в сердце, утраченных зубов без них течение жизни не замечалось бы, - но вот я снова юный Георгий, я везу Еву на трамвае от ВДНХ в сторону Садового кольца и поднимаюсь с нею на лифте к порогу Австралии.

Что там гремит, завывает и железно грохочет за окном гостиничного номера на седьмом этаже, в самом центре Москвы? Шум нарастает, длится и затихает, какие мощные, должно быть, моторы производят его, судя по звуку, сотрясающему массивные стены гостиницы, тяжелую мебель красного дерева, хрустальные подвески люстры, альковные занавеси над кроватью, где мы лежим, Адам и Ева. "Неужели бывает так хорошо?
– растерянно произносит она, затем громко: - Как это может быть?!" А грохот за окнами вновь нарастает, переходит в звон, стихает, и мы не знаем, что это такое. Слезы льются откуда-то на мои губы, ими я ловлю, стерегу трепет ее глаз - частые взмахи мокрых ресниц.

– Прости меня, Эмиль, - говорит она, - я думала, когда ты умер, что не надо мне больше любви на земле, где все умирают, их кладут в гроб и закапывают в яму. Я много плакала, Эмиль, я поехала в Индию, в Дели, там стала жить в доме, где были одни святые, и в мою комнату приходили два маленьких чистеньких старика, они прислуживали мне и говорили: жизнь хорошая, миссис, и смерть хорошая, плакать не надо. Я им не верила, но плакать переставала. А теперь я снова плачу. Жизнь хорошая, миссис! Смерть хорошая, миссис! Я только не знала почему-то, что бывает так хорошо, прости меня, Эмиль!
– обращалась она к своему покойному мужу.

И Георгий мысленно приветствовал неведомого Эмиля, ибо в этот час наш студент был щедр и кроток, словно с победою вернувшийся с битвы и увенчанный лаврами герой. "Действительно, - думал он, - если бывает так хорошо, то про жизнь нельзя сказать, что она плохая вещь, но при чем тут смерть? Старички в Индии что-то, наверное, напутали, смухлевали, как это они обычно делают..." За окнами гостиничного номера вновь раздался протяжный грохот.

Георгий вскочил с кровати, Ева пыталась удержать его, но удержать было не за что, рука ее скользнула по тугому, натянутому луку его стана и с видом сожаления замерла в воздухе, эта бледная, нежная, длинноперстая рука миллионерши. А он живо приник к окну, затем потянул раму на себя - в нагую, теплую грудь ударило волной холодного воздуха и влажным металлическим лязгом.

– О, я понимаю, кажется, в чем дело!
– весело воскликнул Георгий, высовывая голову в окно.
– Скоро ведь праздник, должен быть военный парад, а это идет ночная репетиция.

Он прикрыл окно, чтобы на Еву не сквозило холодным воздухом.

Держась за руки, они смотрели на ползущую внизу, под окном, свирепо громыхающую гусеницами колонну десантных бронетранспортеров с пехотой; потом сидели, нагие и беспечные, в глубоких мягких креслах и вели беседу, попивая пепси-колу из бутылочек.

– Скажи мне, пожалуйста, зачем тебе одной, сопливой девчонке, понадобилось две комнаты, королевская кровать, кресла, ковры, отдельный туалет, ванная, цветной телевизор и так далее?

– О, я не просила специально! Меня так устроили, потому что я есть важный иностранный гость.

– О, пардон, мадам! Но разрешите узнать, по какой причине вас считают такой важной персоной?

– Потому что я поставляю вам много мяса, меха и дубленки.

– Ты? Поставляешь? Дубленки? Какие это еще дубленки?

– Из меха кенгуру, - последовал скромный ответ.

– Кен-гу-ру-у! Да где ты их берешь?
– Георгий вскочил на кресло, став в позу этого названного зверя.
– Ты что, ловишь капканами, что ли?

– Нет, но у меня есть производство, фабрики.

– Фабрики? У тебя?

– Да. В Аделаиде, в Канберре.

– Вот как. И ты еще коллекционируешь картины?

– О да, я люблю искусство.

– Вот как, значит.
– Георгий спрыгнул с кресла и, скользя ногами по ковру, словно на лыжах, дважды обежал вокруг стола, за которым они вели беседу; затем направился к алькову искать свою одежду.

– Ты не хочешь больше оставаться, мой милый?
– спрашивала Ева, подойдя к нему и наблюдая, как он одевается; и по глазам ее видно было, что она любуется каждым его движением.

– Уже поздно, пора идти, а то меня не выпустят из твоей Австралии, И метро закроется, не доберусь до общежития. Теперь буду жить там, к Маро Д. не поеду, убьет она меня.

– Но в пропуске время не ограничено, а доехать можешь не обязательно в метро, здесь всегда стоят такси.

– Пардон, мадам, но на такси у бедного студента нет денег.