Белка

Георгий больше всего был озабочен тем, чтобы доказать возлюбленной миллионерше, что он не только не стыдится своего окружения, но абсолютно убежден в том, что не бывает на свете более надежных и подлинных людей: "Они и так во всем правы", - без конца твердил он Еве. Но когда она, трепещущая и жалкая, безропотно подчинилась ему, разделась и легла рядом, и это в присутствии трех свидетелей, которые притворно или вполне натурально приступили к носовой музыке того же известного на весь мир Храповицкого, Георгий испытал раскаяние. Чтобы как-нибудь оправдаться, он принялся шепотом разъяснять Еве, что ничего тут особенного нет: мол, Марушкин, рязанский, тоже время от времени приводит какую-нибудь женщину, и она запросто ночует здесь... На что Ева лишь глубоко, горестно вздохнула и холодными губами поцеловала его, - лишь только для того, чтобы он замолчал, наконец. И тогда Георгий вскочил с постели, как ужаленный, оделся, велел и Еве одеться и увел ее из комнаты.

Ночь была довольно прохладная, мы оба дрожали, пока шли к станции, и я проклинал себя и просил у Евы прощения, а она хранила молчание, и я никак не мог увидеть в темноте ее лица, порою мне казалось, что я после танцев провожаю какую-то девчонку в Толстопальцево, но вот забыл, как ее зовут, а электрички все нет и нет... В ту ночь я второй раз попал в Австралию, расположенную на сей раз где-то в роскошных лабиринтах "Метрополя", куда мордастый, с жирным красным загривком гиппопотам пропустил нас без всякого звука, и это явилось бы чудом, если бы не выяснилось потом, что он был заранее Евой предупрежден и подкуплен. На самом ли деле столь могущественна власть денег, то есть на самом ли деле существует Дьявол и власть его беспредельна, то есть именно он победил Георгия Азнауряна, а не одиночество, отчаяние парня и жалость к любящей Еве?

Сейчас я хожу по пицундскому берегу и собираю круглые голыши, и в душе моей происходит страшная битва с Дьяволом за душу моего друга - нам нужен единственный ответ, правдивый и ясный. Если за деньги можно купить и продать все, ну буквально все, то нам больше незачем цепляться за этот последний миг жизни, со страшным напряжением любви вглядываясь - сквозь шквал времени н туман пространства - в глаза друг другу, уж лучше сей миг нам закрыть эти глаза - и делу конец.

...Но что это? Я слышу, как меня окликают с моря, и, держа в руке горсть камешков, я поднимаю голову и вижу совсем недалеко от берега стаю дельфинов. Они выскакивают из бирюзовых волн, на миг показывая темные сгорбленные спины, исчезают и вновь мелькают, строго чередуясь, старательно горбясь, словно затеяв некую игру: катим колеса по морю, катим колеса - двойные, тройные, следующие один за другим каскады нырков на воде. В чередовании и в совместных плавных пролетах дельфинов была закономерность фуги: плетение бегущих мелодий и внезапно - полнозвучный, ликующий аккорд. Вдруг одна мелодия из этого морского многоголосия отделилась, свернула в сторону и торопливыми скачками черных нотных знаков направилась к берегу. Дельфин подплыл ко мне и жизнерадостным голосом воскликнул:

– Эй, здравствуй, белка! Ведь это я, не забыл меня?

Как же мне было забыть его? О, Нашивочкин, ты принес мне столько огорчений, что забыть все это будет нелегко. Но прежде, чем начну долгую беседу с тобою, я хочу торопливо крикнуть умирающему в Тегеране другу: есть на свете кое-что, чего нельзя продать и купить за деньги; например, аромат цветущих слив, красок, которыми расписано небо на заре, отменного здоровья, судьбы Одиссея, усердия муравьев, звезды в небе, тебя и меня, мой дорогой, и много другого.

– А теперь расскажи мне, дельфин, каким-образом ты очутился здесь, в Черном море, если, как мне помнится, я тебе сам объяснял, что Волга впадает в Каспийское море?

– Но ты забыл, наверное, белка, что существует Волго-Донской судоходный канал?

– Ах, да, действительно забыл... и ты, значит?..

– Ну конечно! И я нашел здесь свое племя и теперь рад приветствовать тебя на нашем гостеприимном берегу! Мой дом, как говорится, твой дом, я никогда не забуду, как ты мне помогал, большое спасибо, друг!

– Ну полно, полно, дельфин, какая там помощь, мне совестно даже слушать такое, потому что ничего хорошего тебе не принесла моя помощь, хотя, честно говоря, я плохого тебе не желал, клянусь честью!

Правда, я очень переживал, когда ты, дельфин, слишком бойко пошел в гору, и не потому, что твое отношение ко мне стало плохим, - на такие вещи я научился смотреть спокойно, - а больше из-за тебя самого, ибо ты, ничего не понимая, упорно карабкался на ледяную горку, с которой

в любой момент можно сорваться и уехать на заду далеко вниз, гораздо дальше, чем то место, откуда начинаешь свое карабканье ввысь. Да разве объяснить было тебе в то время, что легко даются лишь первые шаги на этом склоне, а выше становится все опаснее и круче, ведь следующая ступень твоей служебной лестницы была занята, и занимал ее зверь помудрее тебя.

Рокотов происходил из древнего рода рыхлых бобров, которые были настолько хитроумны, что научились торговать собственными шкурками, сами ничуть не страдая от этого, и нажили огромный семейный капитал, который был разорен революцией, но невозможно было уничтожить самый род рыхлых бобров, у которых шкура никогда не прирастала к телу, и она могла вывернуться наизнанку, словно чулок, и остаться в руке того, кому, скажем, удавалось схватить рыхлого бобра за шиворот. Род Рокотовых, одним словом, уцелел, и после революции его представители постепенно стали спецами, доцентами, гинекологами, до-стоевсковедами и товароведами, вновь обросли роскошным мехом, а один из них, наш Илья Борисович Рокотов, стал директором издательства, но при этом оставшись существом чрезвычайно мягким, доброжелательным и, главное, совершенно незаметным, ни во что не вникающим, - это было весьма мудро при свирепости таких двух тиранов, как Кузанов и Крапиво, полновластно ведающих всеми издательскими делами. Он их вполне устраивал, тихим, сонным, рыхлым невидимкою просиживая годы в своем директорском кресле и время от времени выступая на совещаниях в высших инстанциях с блестящими, эрудированными, всех покоряющими докладами, в которых цифр было не очень много, но зато достаточно успокоительного, солидного пафоса, непременно переходящего в одобрительные аплодисменты.

И такого бобра ты, болван, хотел сковырнуть с насиженного места, обманувшись тем, что однажды, войдя к нему в кабинет на цыпочках, ощупал его, сонного, и нашел, что директор настолько рыхл, что никакого труда вроде бы не составит дать ему коленом под зад, вытурить из кабинета и самому занять его кресло. Благо, кожа на этом кресле была еще целехонька после многих лет производственной эксплуатации, что говорило, разумеется, о бережном отношении Рокотова к орудию производства, о спокойствии его нрава, то бишь седалища, и, главное, о его желании подольше сохранить сие кресло для покоя вышеназванного органа. Чтобы обо всем этом догадаться, не надо было много мудрить, достаточно было посмотреть на Рокотова в минуту его сладкого пробуждения в директорском кресле, когда он широко зевал, скаля крупные желтые резцы, невинно таращил серенькие очи, подернутые младенческой слезою, лез, словно фокусник, в карман своей пышной заместительницы Караваевой Ларисы Дмитриевны, что стояла рядом с бумагой в руках, и вытягивал из Караваевой, то есть из кармана ее помпезного платья, наливное яблоко, такое же замечательное, как сама Лариса Дмитриевна, и с видом полного счастья принимался грызть его, выплевывая семечки в готовно подставляемую розовомясую ладонь любимой сотрудницы. Лишь раз посмотреть на картину такого счастья - и у всякого отпадет желание нарушить его, - что мы, совсем уже бессердечные, что ли?
– и тем более пытаться отнять его у шестипудового бобра с могучими желтыми резцами... Но, как поется в песне, ты взглянуть не догадался, умчался вдаль, орел степной, - вернее, умчали тебя вдаль, вон аж куда, к абхазскому побережью Грузии, и все по причине твоего опасного непонимания истинных соотношений сил, правящих миром и, в частности, нашим маленьким издательским мирком.

Ах, на твоем месте я бы лучше удавился, чем соваться туда, где другие оборотни во сто раз умнее тебя и подлее, и ты для них просто служебно-прикладная вещь, на данное время необходимая им, что-то вроде бильярдного кия в сложной, расчетливой игре, - а ты возомнил себя игроком, в то время как был просто удобной палкой в их руках, предназначенной для тычка в шар. А шары все-таки более ценная для них вещь, чем кии, и все шары в конце концов попадают в лузу, принося игрокам глубокое удовлетворение, ты же стал непослушным в их руках, начал открыто воевать с Рокотовым, горланить на собраниях, изобличая его во всех смертных грехах, о которых, кстати, всем было известно, в том числе и Кузанову. Но ты, простофиля, надумал открыть общественности глаза и героически таращился, произнося вслух критику, ты перестарался, парень, или, возможно, попросту кончилось твое время, твой стиль надоел такому тонкому и многообразному стилисту, как наш главный редактор, а ты еще ничего не подозревал, не чуял и громил Рокотова где только мог, чувствуя себя почти победителем, в то время как во всех углах издательства уже смеялись над тобою, покачивали головами и ждали того момента, когда Кузанов одним глазом, вприщур, посмотрит на тебя. Всего лишь посмотрит на тебя.

Всего лишь посмотрит особенным взглядом - и партия будет закончена, на зеленом сукне преспокойно останется круглый шар под именем Рокотов Илья Борисович, а сломанный кий, то бишь Нашивочкин, с расщепленным концом отправится в подвал, чтобы новая архивистка Лера Петракова доставала с его помощью нужные рулоны плакатов с верхней полки стеллажа.

Значит, все ждали чего-нибудь подобного, но случилось другое, и тот особенный последний взгляд редактора не успел сверкнуть в твою сторону Кузанова внезапно поразила глазная болезнь, он надолго исчез, а потом появился в издательстве под ручку с твоей женой, Таней-Киской, но это уже была не прежняя древнеегипетская киска, а вполне самоуверенная, холеная кошка и, как мы узнали и ахнули, надомная секретарша Кузанова, его постоянная спутница и поводырь, ибо старый фокстерьер стал носить плотно заклеенные очки, в одном стекле которых была оставлена крохотная дырочка, сквозь нее он только и мог теперь взирать на мир. Однако и этого окошка вполне было достаточно многомудрому оборотню, он прекрасно видел все, что творится вокруг, живо навел расшатанный междоусобицей порядок и, к нашему следующему великому удивлению, снял с должности не Рокотова, а тебя, мужа своей секретарши-поводырши, и мы все заткнулись, и Илья Борисович остался преспокойно поедать наливные яблочки Ларисы Дмитриевны, доставая их, словно фокусник, то из низкого выреза ее платья, то из-под накинутой на ее плечи шали с пышными розанами.

И я спрашивал как-то у Литвягина, что бы это все значило, и Литвягин мне ответил: а хрен его знает, бывают у старых маразматиков причуды, когда они вдруг вспоминают о загубленных ими невинных младенцах и что-то вроде раскаяния начинает беспокоить их, словно запор, тогда подбирают они какую-нибудь паршивую кошку и ухаживают за нею, как за родной дочерью, может, подобную притчу мы имеем теперь перед глазами, говорил Литвягин, а впрочем, хрен его знает. Эта Киска... не слыхать было, чтобы путалась с шефом, но что бы то ни было, жалко Нашивочкина, вот кто остался кругом ни с чем, жена, сука, вся в мехах бегает с шефом под ручку, а бедняга Нашивочкин, говорят, заболел и лежит в больнице - так впервые я узнал от Литвягина, что ты болен, и решил навестить тебя в клинике Склифосовского, куда ты попал со своими парализованными ногами и разбитым сердцем.