Белое и красное
Шрифт:
Зал слушал в благоговейной тишине.
— Сейчас процитируем что-нибудь из «Ангелли»[9], — съязвил тот же, с козлиной бородкой, стоявший возле Чарнацкого.
И действительно, ксендз, обведя зал выцветшими глазами, умолк на минуту, а затем продолжил:
— Прочту вам, что написано в «Ангелли»: «…я знал отцов ваших, столь же несчастных, и видел я, что жили они богобоязненно и умирали со словами: «Отчизна, отчизна!»[10]
Совершенно неожиданно для себя Чарнацкий почувствовал, как после этих слов у него
— Заклинаю вас, я, друг ваших отцов, не пускайте здесь корни, вам легче будет свернуть шатер и поспешить на родину. Вы всего лишь пилигримы на пути в святую землю, польскую землю!
— Долой реакцию и патриотизм!
— Долой!
Кто-то пробирался к двери. Только после того, как нескольких человек выставили из зала, ксендз смог закончить речь.
Чарнацкий уже без особого внимания слушал ораторов. Может, потому заметил, как острословы поодиночке исчезали за занавесом. Очевидно, там был запасной выход. Значит, он выбрал удобное место. Он тоже потихоньку выскользнет. А Кулинского подождет на улице перед гостиницей.
Какие же выводы он должен сделать для себя после встречи с польской колонией? В первую очередь необходимо как-то выйти из-под опеки адвоката, распростершего над ним свои заботливые крылья. Впрочем, переписывать для него документы, получая плату за каждую страницу, еще допустимо… Но никакой должности в Комитете он не примет. Обойдется без этого. Сходит завтра на лесопилку, которая не дает ему спать по утрам. Поскольку мужчин забрали на фронт, должна там найтись какая-нибудь работа.
Он продолжал вышагивать около гостиницы, поджидая Кулинского. Собрание затягивалось. От нечего делать Чарнацкий принялся читать афиши на тумбе. Его внимание привлек яркий рисунок на цирковой афише. «Женщина-змея, Тереза Пшиемская, полька из Варшавы, полна очарования», — сообщала надпись. Кроме аттракциона соотечественницы, предлагалось посмотреть жонглеров-китайцев, наездников-грузин. Иркутск развлекался. Тереза Пшиемская предпочитает честно зарабатывать деньги и не ждать подаяния от Комитета — такой вывод сделал Чарнацкий.
Адвокат вместе с Тобешинским появились в дверях гостиницы «Модерн» последними. Кулинский оглядывался по сторонам в поисках пролетки для председателя.
— О, наш Керенский готов услужить председателю. А вы, коллега?
Около Чарнацкого опять оказался злопыхатель с козьей бородкой. Чего он цепляется?
— Председатель до известных событий был примерным русским верноподданным в будние дни, а поляком только по воскресеньям. Сейчас наоборот: все дни недели он поляк, а по воскресеньям — русский.
— Не понимаю.
— Вы здесь недавно, поэтому вам трудно понять. Вряд ли на это стоит тратить время. Отжившие свое люди, отжившая эпоха, которая никак не рухнет. Ее уже давно нет, и все-таки она есть. Нагромождение впечатлений и непроходимая скукота.
Адвокат, заметивший, с кем беседовал его подопечный, при прощании, когда Чарнацкий проводил его до дому, изрек:
— Нигилисты.
Некоторые утверждают, что они остроумны, над их остротами можно посмеяться. Только мне кажется, нет ничего омерзительнее желчного нигилиста. Верь во что хочешь, но во что-то верить надо.— Ты немедленно должна уйти оттуда. Этого требую я, твой отец.
— Не уйду, папочка!
— А я тебе приказываю. Ты ведь сама, дура, говоришь, что, когда первый раз пришла туда, еще не знала, что там, тьфу… большевики. Думала, обычные солдаты.
— Люди, получше Татьяны Петровны разбирающиеся в военных делах, не смогут сразу сказать, какая часть большевистская, а какая нет. Это факт. Подозреваю, даже сам Аркадий Антонович Краковецкий…
Леонид Львович взял громкий аккорд на гитаре, но, смутившись, оборвал его и принялся разглядывать свои длинные, тонкие пальцы.
— Я требую, чтобы завтра же ты оттуда ушла. Санитарка сопливая.
— Не уйду, буду там работать, даже если из дому выгонишь. Я… я их полюбила.
— Что ты говоришь, бесстыдница? Кого полюбила?
— Их. Солдат.
— Слышишь, Капитолина Павловна, что она несет? Скажи ей что-нибудь, не молчи.
— Ты ведь всегда говорил, что она в тебя.
«Капитолина Павловна заговорила?» — удивился Чарнацкий.
— Если не уйдешь по-хорошему, я запру тебя дома и никуда не выпущу. И выпорю при Яне Станиславовиче.
— Папочка, ты меня никогда не бил. А если запрешь, то они придут и освободят. Своих всегда спасают.
— Кто придет?
— Солдаты. Они меня тоже полюбили. И даже очень.
Все идет к тому, что Татьяна станет иркутской Жанной д’Арк. «Кто бы мог предположить такое?» — не переставал удивляться Чарнацкий.
— А ты что думаешь об этом, Ян Станиславович? Втолкуй ей, она тебя послушает.
Только этого не хватало. Поистине, все труднее становится быть нейтральным наблюдателем и не впутываться в их российские проблемы.
— Татьяна Петровна, как я понимаю, весьма требовательна и к людям, и к этому миру. Она сама разберется в своем отношении к солдатам и сама уйдет, когда сочтет необходимым.
Он уклонился от прямого ответа, что ему не впервые приходилось делать за последние месяцы.
— Изворотлив.
Это слово, произнесенное шепотом, он один только расслышал.
— А вы, Леонид Львович? — Петр Поликарпович, кажется, терял надежду уговорить дочь.
— Мы с Татьяной Петровной оказались, как я понимаю, по разные стороны баррикады. Могу отметить, я с уважением отношусь к людям, имеющим твердые убеждения.
Он склонил голову перед Таней и покраснел. Его тонкие пальцы тихо коснулись струн гитары.
— К вам, Ян Станиславович, какая-то дама, — сказала Таня без всяких объяснений.
По тону ее полоса и по тому, что она обратилась к нему не как обычно «пан Янек», Чарнацкий не знал, что и думать.
— Ко мне?
От переписывания документов в течение целого дня у него устали глаза, он прикрыл их.
— К вам. Почему вы щурите глаза? Оглушены этим радостным сообщением?