Белое и красное

А Ванька Спирт доволен. Одна из барж — та, с царскими сокровищами, — далеко отстала от остальных. Как будто сама шла ему в руки: даже на ночь причалила к его берегу. Ванька видел, как рубили деревья, собирали сухие ветки. И вдруг его осенило, что ночью он уберет часового, оттолкнет потихоньку баржу и поплывет на ней. А через двести верст, там, где начинаются места, которые он знает как свои пять пальцев, выгрузит сундуки на берег, спрячет их, а баржу пустит по течению. Пусть догоняют. Но, похоже, баржа была тяжелой — Ванька видел, сколько солдат суетилось в воде, чтобы снять ее с мели. И он, несмотря на свою силищу, один вряд ли столкнет баржу с берега, куда втащили ее на ночь эти ребята.

Поэтому Ваня внимательно все разглядывал и запоминал. Наконец зевнул и отправился к своему коню, спрятанному в овраге, достал потертую медвежью шкуру, завернулся в нее и спокойно заснул.

Он проснулся именно в тот заветный час, когда контрабандисты пересекают кордон, протаскивая спирт в кожаных мешках. Сквозь ветки мигали звезды, но луны не было. При мысли о луне Ванька тихо выругался, ох, как он ненавидел ее — для людей его профессии она ни к чему. Луну и собак. На барже, к счастью, не было собак. Ваня вытащил фляжку, пригубил. Спускаясь к реке, чувствовал себя так, словно выступал в великий поход. На плече — мешок, его он накинет на голову часового. От мешка исходили знакомые дурманящие испарения, хотя уже несколько недель прошло с тех пор, как Ванька использовал его по прямому назначению.

Изредка хрустнет под ногами сучок, задетая невзначай ветка. Но пока Ваньке нет надобности соблюдать особую осторожность. Шум реки, потрескивание костра глушили его шаги. Ванька Спирт решил, если на часах якут, он подождет, пока его сменят, не станет рисковать, очень уж этот народ чуток, а тут дело крупное. Сквозь ветви он не увидел реки — она была темнее сибирской ночи, вода поблескивала лишь там, где падал на нее отсвет костра. Караульным был невысокий мужик с обвислыми усами. Ванька хорошо его рассмотрел, когда тот раскуривал от щепки трубку и подбрасывал дрова в костер. «Неопасный», — решил он про себя. Шли минуты, Ваня стоял не шелохнувшись. Вскоре он убедился, что все спят, накрывшись с головой, сберегая драгоценное тепло. Сразу видать — нездешние, не привыкли к июньским холодным ночам. А он привык. Глоток спирта греет изнутри, а накинутый на плечи полушубок — снаружи. Подумав и все взвесив, Ваня снял сапоги. Безопаснее несколько метров пройти босиком. Попадись на пути камень, и все пропало, это Ванька хорошо понимал. От камня ночью такой звук идет, страшное дело, усатый солдат наверняка проснется.

Засунув сапоги за пояс, он сделал первый шаг. Осторожно, не торопясь. Когда крадешься в темноте, тебя не видно, только шумом можно себя выдать.

Усатый всхрапнул. Сидит, опершись головой о винтовку. До него еще шагов двадцать…

А Качмареку снится, как он, совсем еще пацан, ловит рыбу в озере, тайком, ночью. Холодная вода обжигает ноги. Он дрожит от холода и от страха, вдруг поймает его Дренчинский, арендатор графа Замойского. Качмарек во сне натягивает шинель на ноги. Ваня опять замирает. Усатый проснулся — но вряд ли что видит в темноте. Спокойно, Ваня, спокойно. Не со спиртом крадешься, идет тебе в руки такое богатство, что и представить трудно. Никто тебя не услышит — ты же мастер незаметно подкрадываться по ночам, спокойно…

Улетучился сон о детстве. Теперь Качмареку снится, что он сидит в окопе, ночь темная, хоть глаз выколи, все спят, он один настороже. Именно в такую ночь сенегальцы подкрались к окопам соседнего взвода и всех вырезали. А в том взводе воевал его земляк и друг. Вот и не стало его. Прислушивается Качмарек. Не придут, похоже, сегодня эти черные дьяволы. И вдруг он, нет, не слышит, а скорее, чувствует крадущиеся шаги. Вскакивает:

— Черные идут! Черные!

От собственного крика Качмарек просыпается — наверное, кричал во сне, товарищей ведь мог разбудить. Теперь засмеют, а то прозовут Бартеком-победителем. Бартек — победитель сенегальцев. Что это? Из темноты, с той стороны, где ему послышались крадущиеся шаги сенегальцев, появляется огромная косматая фигура, раскинув огромные лапы. Качмарек инстинктивно вскидывает винтовку со штыком. Слышится рычание… «Медведь», — молнией блеснула мысль. И зверь с дикой силищей отводит штык, дергает за винтовку. Еще чуть — и вырвет. Хотя такое пока еще никому не удавалось. Неожиданно медведь отпускает винтовку, и она ударяет Качмарека по носу. Затем слышится, как осыпаются камни, трещат кусты, медведь карабкается по склону. Послать бы вдогонку две-три пули, но от удара прикладом глаза застилают слезы, а из носа течет кровь. Качмарек вовремя спохватывается, выстрелы — это сигнал о том, что баржа в опасности. Пусть мишка убирается восвояси, откуда пришел.

Шум затихает, медведь уже далеко. «Что-то здесь не так», — размышляет Качмарек. Когда зверь напирал на него, он уловил крепкий спиртной дух. Нет, ошибки быть не могло. От мишки несло самогоном. И стонал он, как самый настоящий человек, уж потом медведем зарычал…

Кое-кто из бойцов проснулся, но у каждого — винтовка, поэтому никакой паники.

— Что это? Медведь?

— Да, напал на меня.

— Быть не может, товарищ Качмарек?!

— Наверное, тебе приснилось, друг. Столько историй про медведей наслушались вечером, вот ты и…

— А рычание? Проснулись ведь, хоть спали как убитые.

— Ты сам небось зарычал со страху, вояка.

— Все просто… Я чутко сплю и слышал, Качмарек вначале крикнул: «Черные… Черные лезут!», а потом и рыкнул.

— Раненый медведь не убежал бы, он нашего Бартека разорвал бы в клочья, оглянуться бы не успели. А что сенегальцев вспомнил, тоже понятно. Чарнацкий ведь рассказывал нам о поляках, воевавших в Сан-Доминго. А может, корова в лесу заблудилась. Увидела людей, подошла, а этот лопух познаньский возьми да шугани ее.

— Сам ты корова, галицийская шляпа!

— Товарищи, не надо ссориться… Нос, конечно, немного распух, но ничего страшного. Если это медведь, больше не явится. Спать! Спать!

Многие даже и не поднялись, подумаешь — происшествие. Не стреляли — значит, все в порядке. Каждый раз вскакивать, если кому медведь или родная жена привидится, ноги волочить не будешь, пока доедешь до Якутска. Где уж тогда помогать якутам? Настоящего бойца так легко не испугаешь.

Качмарека сменил венгр. А Качмарек, вместо того чтобы лечь спать, облазил по берегу все кусты с горящей головешкой в руках. Искал следы на камнях, в песке. Ведь этот медведь… этот ночной призрак напоролся на штык. На штыке следы крови. Хотя ребята утверждали, что на штыке, как на прикладе и на пальцах, кровь из собственного его носа. Сам себе расквасил во сне, разбудил товарищей, а теперь норовит все свалить на медведя.

На камнях и в ближайших кустах никаких следов. Качмарек понимает, если он не найдет следов, не убедит товарищей, что говорит правду, это плохо для него обернется. Засмеют… Засмеют, хоть и друзья…

Лесевский вглядывается в реку. Уж очень медленно плывут баржи, если бы от него зависело, от его воли, он поторопил бы Лену, это такие, как он, люди его склада, ускоряют сейчас ход русской истории. Только ли русской?

А Чарнацкому кажется, что Лена несет их чересчур быстро. Плыть — значит миновать что-то. Торопиться? А зачем? Сколько-то их вернется? Разве все поляки вернулись из экспедиции на Сан-Доминго? Такова судьба солдата? Вот они, поляки, едут защищать Советскую власть в Якутии. Они верят, что это важная и почетная миссия. Но кто они, эти поляки, которые сейчас плывут по Лене? Часть нации? Часть класса, который теперь решает судьбы мира? Творит историю? Кто он сам? Обреченный?

Над рекой нависли тяжелые медно-черные тучи. К буре. И опять скалы. Высокие, отвесные, ограждают Лену, четко отражаются в воде. «Не вернешься ты домой, дорогой. Будешь лежать в земле, холодной как лед», — вспоминались Лесевскому слова цыганки. Чего тут гадать: она знала, что он бывший узник, что торчит в Иркутске уже несколько месяцев, и видела, что у него чахотка, и все-таки цыганка тронула его своим искренним сочувствием.

Сейчас Лена делает два крутых поворота, русло резко сужается, и сильное течение подхватывает баржи. Они мчатся буквально как на лошадях, которых понесло. Лесевский непроизвольно хватается за борт, баржи летят прямо на скалы. В глазах бойцов растерянность и испуг.

— Внимание, товарищи! — Это кричит Чарнацкий, перекрывая шум воды. — Послушайте, какое эхо на Лене.

Его слушают, все поворачиваются к нему. Чарнацкий вскидывает винтовку и стреляет. Эхо повторяет выстрел. Начинается настоящая пальба, хотя никто больше не стрелял. Красногвардейцы прислушиваются, не уловят ли посвист пуль. Выстрелы все чаще и чаще, словно по баржам из засады ведет огонь рота белогвардейцев. Бах-бах-бах-бах-бах-бах… Без, конца.

Под эту стрельбу баржи выплывают в спокойную воду.