Белое и красное

Калиновский запахнулся в халат. Молча стоял возле окна. Из кабинета была видна Тихвинская площадь. Лесевский вспомнил, как неожиданная очередь из пулемета, установленного юнкерами на колокольне Тихвинской церкви, прижала его отряд к земле. Он лежал за обледенелым сугробом и чувствовал, как мороз пробирает его до костей. Рядом, раскинув руки, лежал совсем молоденький красногвардеец, возле виска — замерзшая лужица крови. В тот день был тридцатиградусный мороз.

Доктор, полагая, что Лесевский уже оделся, повернулся от окна.

— Вы, кажется, в польской роте единственный интеллигент, кроме этого юнца поручика Янковского…

— С нами Чарнацкий.

Доктор не мог скрыть своего удивления.

— Любопытно, любопытно. А он-то чего? Я считал его разумным человеком. Значит, и в нем сидит авантюрист. Ну, хорошо, хватит о нем, давайте поговорим о вас… Как врач, я категорически запрещаю вам участвовать в этой сомнительной экспедиции. Вам надо сидеть в Закопане или Давосе, а не заниматься революцией. Еще одна простуда и… — Доктор не закончил фразу.

— Не надо меня щадить, доктор. Я хочу знать правду о своем здоровье. Я отказался в жизни от многого, но сохранил за собой одно-единственное право: все решать самому, до конца.

Доктор опять посмотрел на шапку Лесевского, красная звездочка словно притягивала его взор.

— Конец может наступить раньше, чем вы ожидаете.

«Не вернешься ты на родину. Будешь лежать, дорогой, в земле, холодной как лед», — вспомнились Лесевскому слова цыганки, как-то приставшей к нему в гостинице «Модерн».

Долгих торчал дома. Служащие почты копали рвы под Иркутском вдоль железной дороги. Петр Поликарпович сказался больным.

Чарнацкий договорился встретиться с Ольгой на берегу Ушаковки. Из дому он вышел первый и долго ждал ее, греясь на весеннем солнце, любуясь зазеленевшей Знаменской улицей. Ольга пришла без пальто, в том самом платье, которое было на ней в день его приезда в Иркутск. Правда, тогда, давно, на платье он не обратил внимание. Ольга была грустна, внутренне собранна, хотя они встретились, чтобы попрощаться перед его отъездом. «Она остается совсем одна в этом старом доме, — подумалось ему. — Сестры разлетелись в разные стороны». И чего эти нелепые мысли лезли ему в голову?

Ольга прильнула к нему.

— Куда пойдем?

— Я хочу быть с тобой, только с тобой.

Они шли мимо Знаменского монастыря.

— Давай зайдем на минутку, — неожиданно предложила Ольга.

Каменная ограда была разрушена. Чарнацкий удивился, почему Ольга ведет именно туда. Но, увидев два мраморных надгробия, все понял. Это были могилы Екатерины Трубецкой, жены декабриста Сергея Трубецкого, и их детей — Никиты, Владимира и Софьи.

Чарнацкому вспомнились могила Пилевского — сколько таких могильных холмиков развеет ветер или поглотит тайга.

— Она добровольно поехала за ним в ссылку. И здесь умерла. Видишь, видишь, какие мы…

Она не объяснила, к кому относится «мы». Мы — женщины? Мы — россиянки? А быть может, просто «мы», когда любим?

— Ты вернешься ко мне? Поклянись. Я тебя никому не отдам. Пусть с тобой едут другие, но только я с тобой… я буду с тобой там.

Аккуратненькая старушка из тех, кто даже во время войн, бурь и революций заботятся о чужих могилах, приводила в порядок могилы декабристов. Она с интересом разглядывала парочку, забредшую сюда, в ограду монастыря.

— Идем, — Ольга взяла его под руку. — Пойдем к реке. Я хочу быть с тобой, только с тобой.

Спустились к Ушаковке. Но Ольга почему-то думала об Ангаре.

Под вечер Чарнацкий пошел попрощаться с адвокатом. Когда Чарнацкий сблизился с Рыдзаком и Лесевским, он заметно охладел к адвокату — но окончательно отношения не порывал. Последний раз он был у адвоката вскоре после стычки с чехами. Надо сказать, даже Рыдзак, встречаясь на улице с майором Свенцким, у которого он увел большую часть солдат и вместо него принял командование, обменивался с ним парой слов. Еще не было пролито между поляками, живущими в Иркутске, крови, а только она разделяет людей по-настоящему и навсегда.

Адвокат был в прекрасном расположении духа. И не скрывал почему. Он считал, что вопрос занятия Сибири войсками Антанты предрешен, ведь кто-то должен не допустить хозяйничанья немцев в России. Инцидент с чехами капитана Новака он рассматривал как предвестие более серьезных событий: он слышал, чехи в нескольких пунктах перерезали линию железной дороги.

— А ты, Ян, в такой момент… У тебя была возможность выйти из игры. И вдруг, когда власть большевиков вот-вот падет, ты надеваешь шапку со звездой… Еще месяц-два, и в Иркутске не будет Центросибири, не будет этих безграмотных комиссаров.

— В Центросибири собрались образованные и умные люди, — начал Чарнацкий и умолк, адвокат прекрасно знал председателя Центросибири, знал и Уткина, за публикациями которого в газете следил. — Вы не можете меня обвинить в том, что я приспособленец, ибо не хуже меня знаете о положении дел у большевиков.

— Я просто считаю тебя конченым человеком. Волосы у меня на голове шевелились, когда я читал заявление этой вашей польской революционной роты. Прочел его в этой… газетенке «Власть труда».

Письменный стол адвоката был завален всевозможными газетами.

— Ведь ты знаешь, у меня в конторе всегда был идеальный порядок. Но когда эта твоя справедливая власть… А-а, вот… Трудно представить, что вначале это было написано по-польски, а потом уж переведено на русский. «Мы, поляки-интернационалисты, протягиваем вам руку братской помощи и готовы пролить свою кровь за русскую революцию, умереть за нее… Мы верим, что ваше дело — это наше дело, ваша победа — это наша победа».

Адвокат отбросил газету.

— Безумцы… И ты тоже принимал эту… эту присягу?

— Обстановка в настоящий момент в России и здесь, в Сибири, несмотря на некоторую запутанность, ясна. С одной стороны большевики, а с другой — те, кто борется против них. Против большевиков выступает и атаман Семенов, и белые офицеры, которые уже сейчас мечтают о России до Вислы, а то и еще дальше.

Чарнацкий редко спорил с адвокатом. Он давно убедился в бессмысленности таких споров.

— Я всегда считал тебя польским патриотом, Ян. Но для меня не секрет, этот ваш председатель, этот польский комиссар Лосевич или Лесевский, абсолютно лишен национальной гордости и…