Беломорье

После еды Двинской сказал, что написал прокламацию и хотел бы прочесть ее вслух.

— Правильно! — ответил пилостав. — Такое дело надо сообща делать! Один не додумает, так другой его подправит. Читай.

Вначале неуверенно и почти скороговоркой, затем окрепшим голосом прочитал Двинской свою листовку.

Ему очень понравилось одно место из брошюры Ленина «Что делать?», и им он закончил свою прокламацию: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступиться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения».

— Хорошо, — с чувством произнес Власов.

— Что надо! — подтвердил кто-то из рабочих.

Никандрыч медленно поднял голову, и от его взгляда у Двинского радостно стало на сердце. «Довольны! — понял он. — Не осрамился».

— Вот ты и внес свой первый пай в наш кружок, — тихо сказал старик. — Видать, крепко выстрадал! Без этого так хорошо не получилось бы.

— Прочти-ка еще раз, — проговорил вдруг учитель. — Теперь будем по-судейски слушать: кое-что, кажется, нужно подправить. Поменьше символических уподоблений, это мешает содержанию.

Двинской медленно, как учитель во время диктовки, вновь прочитал прокламацию. Действительно, кое-где остались литературные красивости, которые лишь затемняли смысл. Обменялись мнениями и решили содержание листовки одобрить, окончательную обработку текста поручить Двинскому, Власову и Никандрычу.

Затем старик попросил Двинского прочесть вслух газету, которую привез моряк.

У Двинского была хорошая память, и он рассказал все, что знал из газет о Ленском расстреле.

Когда Двинской закончил обзор, учитель вынул из кармана только что доставленную «Звезду» от 19 апреля. Ее передовая была озаглавлена одним словом: «Тронулась!»

— «Закованная в цепях лежала страна у ног ее поработителей, — нараспев, словно стихи, читал учитель, и голос его звенел гневом. — Ей нужна была народная конституция, — а получила дикий произвол, меры «пресечений» и «усмотрений».

Слушающие насторожились.

— «…Ей обещали «благоденствие» и «преуспеяние», а крестьянское хозяйство все падает, десятки миллионов крестьян голодают, цинга и тиф уносят тысячи жертв… А страна все терпела, терпела…» — глухо рокотал голос чтеца.

— «…Ленские выстрелы разбили лед молчания, и — тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что было злого и пагубного в современном режиме, все, чем болела многострадальная Россия, — все это собралось в одном факте, в событиях на Лене».

Язвительно прозвучали строки передовой: «Октябристы «запрашивают», прогрессисты просто «спрашивают», кадеты «находят своевременным» говорить о каких-то Трещенко, жалких марионетках в руках событий! И это в то время, когда Макаров уже бросил им свое хвастливое: «так было, так будет!»

Прочитав взволнованной скороговоркой абзац о забастовке десятков тысяч рабочих, о приведении войск в боевое положение, учитель быстро встал. Поднялись и те, кто слушал его чтение.

— «Слепые! — выкрикнул он слова концовки передовой. — Не видят, что в эти дни слово принадлежит пролетариату, а не представителям власти!»

Взволнованные вещими словами, смотрели люди друг на друга, словно желая, но не решаясь что-то спросить…

— Тронулась река народного движения! — охваченный радостью, как будто революция уже свершилась, выразил их мысли Власов. — Тронулась, товарищи!

Не сговариваясь, они запели торжественную песню пролетариата, звучащую призывом к битве с врагами народа:

Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов!..

Из-за горизонта медленно выплыло солнце, золотя море, далекий берег, завод. Начиналось ясное утро воскресного дня, когда трудовой люд мог хоть сутки не чувствовать цепей своего подневольного труда.

6

По окончании школьных занятий Нину Кирилловну вызвали в город на учительские курсы. Она так долго не видела ничего, кроме ковдских изб, серых и унылых, что Архангельск показался ей достойным называться «северной столицей». Пока извозчичья лошаденка бойко потряхивала пролетку по мощенным булыжником улицам, Нина Кирилловна с некоторой радостью рассматривала каменные хоромы купцов, губернаторский особняк и внушительные дома присутственных мест.

В общежитии духовной семинарии Нина Кирилловна сразу же попала под опеку смешливой и такой же, как она сама, молоденькой учительницы из Мезенского уезда. Мезенская учительница хорошо знала Архангельск и сразу же повела свою подопечную «экипироваться». Новая приятельница попыталась также затащить Нину Кирилловну к парикмахеру, чтобы соорудить из ее гладких волос модную прическу, но здесь ковдская учительница проявила твердость, и коса, которую она закручивала на затылке, была спасена от ножниц и щипцов.

В свободное от занятий время приятельницы ходили по кинематографам. В них демонстрировались порядком потрепанные картины «Золотой серии» Ханджонкова. На экране Вера Холодная и красавец Максимов неизменно страдали от непонятой и неоцененной любви.

После кинематографа в общежитии учительниц всю ночь велись задушевные разговоры о неудавшейся любви, о печально сложившейся жизни…

Как во сне промелькнул месяц жизни в Архангельске, и Нина Кирилловна вновь очутилась на пароходе. Было пасмурное утро, когда, вызывая гудком лодку, пароход подошел к Ковде. Учительница тоскливо смотрела на серенькие домики, разбросанные по безлюдному серому берегу. Еще год жизни пройдет в этом глухом медвежьем углу. Еще год! Только что покинутый губернский город показался незабываемо чудесным и радостным…

Открыв свою комнату, Нина Кирилловна распаковала вещи и принялась кипятить чай, нет-нет да и посматривая на привезенную пачку книг. Наступило лето, время разлуки с тем, кто был отделен от Ковды не одной сотней верст глухого леса, непроходимых болот и озер. На почту идти было рано. Несомненно, там уже лежало письмо от родных, как всегда, звавших ее погостить. И хотя Нине Кирилловне удалось скопить сотню рублей, эти деньги считались не своими, а «его», и тратить их на себя казалось ей смертным грехом. Поездка к родным отменялась. Не успела Нина Кирилловна выпить чашку чая, как кто-то постучал в дверь, и на пороге появился старик Матросов.

— Эка беда, — по-бабьи запричитал он, — уж я ль не торопился? А ты, глянька-ка, разложиться успела. Тебе ведь ехать надоть!

«Неужели с мамой что случилось?» — подумала Нина Кирилловна, не спуская глаз с вошедшего.

Тот разгладил усы и, подмигнув, вполголоса сказал:

— Григорий Михалыч вас в Питер зовут, вот и письмецо от него. — Старик подал побледневшей девушке бумажную трубочку.

Дрожащие пальцы с трудом развернули столь необычного вида письмо. Из первых же строк Нина Кирилловна поняла — Туляков бежал.