Бельтенеброс

— Не можете, — прервал я его мягко, но решительно, тоном холодной ярости. — Мне гарантировали, что вы будете ждать меня в аэропорту. Встреча была назначена в кафетерии, помните?

— В газетном расписании прибывающих рейсов была опечатка, — поспешил оправдаться Луке, одновременно довольный, что ответ, к собственному его удивлению, нашелся так быстро, и обескураженный. — Откуда ж нам было знать?

Итак, чтобы узнать, когда прибудет связной, они используют газету. Я ощутил даже не холодную ярость, а ледяную жалость к ним всем, но в первую очередь — к самому себе, к тому, что свершилось двадцать, нет, тридцать лет назад и уже миновало. Я стал другим: позади — список незнакомцев, чьи фотографии я сжигал или терял на протяжении долгих лет, подобно тому, как разделывается с тяжким прошлым убийца, как отрекается от прежней верности и своей же памяти предатель. «Вспомните дело Вальтера», — сказал Луке. Я испугался, потому что сам был когда-то похож на такого Луке, и поэтому, стремясь доказать самому себе, что это неправда, решил оскорбить его и сразу опустить занавес.

— Убирайтесь, — сказал я. — Передайте, что в Мадрид я не поеду. Сообщите, что я притворился больным, но вы поняли, что это вранье. Скажите, что я испугался, в конце концов. Идите и передайте им это.

— Капитан, — Луке зашевелил губами, но слова медлили, не спешили прозвучать. — Никто не поверит в то, что вы испугались. Ни один из нас.

Он не сходил с места, упорный и мрачный, стоя волнорезом между стеной и кроватью. Не глядя на него, словно он для меня уже не существует, я взял Луке за локоть и подвинул, будто оттянул пружину тяжелой двери. В следующий раз я увидел его в зеркале ванной: он застыл на пороге и шумно, как жук-древоточец, скреб подбородок ногтями. Я вымыл лицо и руки ледяной водой, после чего тщательно причесался и поправил галстук, прислушиваясь к его дыханию. Не поворачиваясь, я еще раз велел ему убираться, но он даже, не шелохнулся.

— Капитан, — теперь он говорил нейтральным тоном, словно осознав провал своей миссии. — Этот человек развалил нашу мадридскую организацию, всю. Был старшим и сдал всех, одного за другим. Он не достоин жить, капитан. Если бы я только мог, если б мне позволили, я бы завтра поехал в Мадрид и прикончил гадину своими руками. Как вы тогда.

—Я никого не убивал своими руками, — произнес я, придирчиво изучая его уже под другим углом зрения — небывалой отваги. — Вы умеете обращаться с оружием?

— Я прошел курс военной подготовки прошлым летом. Инструктор рассказывал нам о вас.

У него вновь заблестели глаза: он был лично знаком с героями, был их учеником, а теперь стоит перед одним из них и напрочь не принимает того, что я не сопоставим с тем образом меня самого, который ему нарисовали; что не желаю соответствовать продукту его воображения. Я вынудил его сдвинуться с места, потом открыл дверь номера и встал рядом. Из коридора потянуло холодной сыростью.

— Вы можете сказать им, что я утратил необходимые навыки. Что вы заметили, как у меня дрожат руки, или что теперь я ношу очки от близорукости. Выбор за вами.

— Капитан, — произнес Луке, уже не уповая на то, что это слово сработает как заклинание. Он уставился на руки, явно не в силах придумать, что с ними делать, и засунул их в карманы. Он вышел, не глядя на меня, повесив голову, с униженным и беззащитным видом неудачливого коммивояжера. Я затворил дверь и еще секунду оставался возле нее, напряженно слушая. Шагов Луке я не слышал и вообразил, что он, вконец растерявшись, стоит посреди коридора. Потом взгляд мой упал на кровать, и я вновь открыл дверь, страшно испугавшись, что Луке уже нет. Медленно, неохотно он шел клифту, но, заслышав за спиной звуки, подстегнувшие его надежду, немедленно развернулся.

— Послушайте, — окликнул я его. — Вы чемоданчик забыли.

3

Злость я изображал так же усердно, как умело имитировал безмятежность или достоинство: с вниманием к каждой детали, свойственным тому, кто занимается подделкой разного рода третьестепенных документов, подписываясь за кого-то другого в мелочном стремлении выгадать что-то для себя. На собственном опыте я убедился, что можно выйти сухим из воды, оправдывая чужие ожидания и подыгрывая опасениям: поскольку Луке упомянул случай Вальтера со страхом в глазах, в полной уверенности, что тем самым он пробудит во мне болезненные воспоминания, я постарался сделать вид, что его предположение верно, отчего страх его только укрепился, как и уверенность, что миссию свою он провалил. Только во всем этом не было ни крупицы правды: из моих прежних жизней во мне уже не осталось ничего — ни раскаяния, ни гордости, и ровно до того момента, как я оказался в Мадриде и увидел имя Ребеки Осорио на книгах возле койки в заброшенном магазине, я верил, что поездка моя не вполне реальна и человека, которого мне велено убить, на самом деле попросту не существует. Между моими мыслями и действиями, между воображением и жизнью всегда — я даже затрудняюсь сказать, когда это началось, — была некая защитная пленка, замыкая меня в священную колбу одиночества и обмана. Я не прекращал притворяться и когда оставался совсем один: в этих сумрачных играх не участвовали ни моя воля, ни даже сознание, а исключительно привычка к притворству, столь же давняя, как и моя способность думать и видеть сны на английском. Так что во время визита этого незадачливого посланника, то бишь Луке^ не испытал ни истинной злости, ни искренней жалости, а лишь раздражение оттого, что в такой узкой комнатке я не один, — то есть ярко выраженное физическое неудобство, но малозначительное, как кожный зуд.

Мой нос воспринял весьма неприятный запах от его мокрой куртки как личное оскорбление. Я распахнул окно настежь: высокое, сводчатое, как в готической часовне. Над крышами, вокруг купола собора, ветер кружил в темноте последние белые хлопья. Не испытывая ни капли жалости, я стал думать о Луке, о том, как он, поджав хвост, возвращается туда, откуда пришел, где его ждут: один как перст, полуживой от холода и неудачи, вышагивает по пустым улицам, прячась в поднятый воротник куртки, не отводя взгляда от мостовой и грязного снега под ногами, и снег наверняка насквозь промочил эти его ботинки нищего эмигранта, какие носили и век назад, какие увидишь на литографиях, на ногах бородатых подпольщиков.

Мой взгляд переместился на телефон, установленный на полочке над изголовьем кровати. Очень скоро они снова мне позвонят, но произнесут уже совсем другие слова и совсем другими голосами, в ином тоне, поведут разговор. Я никогда не доверял тишине и молчащим телефонам. Вспомнился дом, увиденный как бы издалека: ночь, ставни закрыты, сквозь шторы в окне мансарды просвечивает круглая лампа. Я мысленно представил себе эту комнату, вообразив ее словно на полотне, где единственный источник света — свеча. Всего-то и нужно, что снять трубку и набрать номер, чтобы в невообразимой дали английского берега, окутанного ночной тьмой, раздался звонок другого телефонного аппарата, соединив две точки на карте, связав две зимние ночи, неистовство бурного моря и безмолвие падающего снега; два сознания, в этот миг еще более далекие друг от друга, чем сознания двух незнакомцев, когда оба они параллельно читают одну новость в газете, но никогда не встретятся, никогда не увидят друг друга.

Стоило им позвонить, и я уезжал из дому и возвращался без каких бы то ни было объяснений, а в некоторых случаях и без предупреждения, изобретая мало-мальски правдоподобные причины для отъезда, обыкновенно излагаемые мной в записках с инструкциями, оставленных в столовой или книжной лавке. Возвращаясь, я привозил с собой, кроме книг, купленных у какого-нибудь антиквара, мелкие сувениры и открытки с видами городов, причем далеко не обязательно тех, в которых побывал. В целях конспирации я никогда не звонил, даже если мои отлучки не были связаны с подпольем. Однако той ночью во флорентийском отеле у меня вдруг возникло искушение сделать звонок. Я снял трубку, прокручивая в уме свой домашний номер. Потом осторожно опустил трубку на рычажки, и образ моего погруженного в сумрак кабинета растаял перед мысленным взором, как слово, написанное на затуманенном дыханием зеркале.

Окно все еще было открыто, и мне снова стало холодно и начало потряхивать, как от озноба. И вот тогда на меня действительно нахлынули воспоминания о случае Вальтера. Прошло уже очень много лет с тех пор, как я отправился в Испанию казнить предателя. Впрочем, не так уж и много, чуть меньше двадцати, но мое прошлое, моя юность и годы войны, было замуровано в неподвластной времени дали. Вальтера я знал лично, я был убежден в его виновности. И битых две недели гонялся за ним от вокзала к вокзалу, кочевал по городам, чьи названия стерлись впоследствии из моей памяти. Наконец однажды ночью, на окраине города, у заросшего кустарником пустыря, я увидел его: он бежал к ограде фабрики, зданию с рядами высоких окон с разбитыми стеклами. Это был уже не человек и даже не приговоренный к смерти преступник, а движущееся белое пятно, ползущее вверх по склону, животное, спасающееся бегством. Я расставил ноги, поднял пистолет, держа его двумя руками, и нажал на курок. Звук выстрела прокатился гулким эхом по окрестностям, однако ни огонька не вспыхнуло в соседних домах. Вальтер был жив, когда я подошел. Он лежал на спине с открытыми глазами, и при каждом его выдохе кровь выплескивалась через нос и рот. Он пытался что-то сказать, но не мог: захлебываясь кровью, он царапал пальцами землю, как будто, цепляясь за нее, мог удержаться за жизнь. И мотал головой из стороны в сторону, пока я не выстрелил в него еще раз, прямо в лицо.

Я закрыл окно и выключил свет. Припомнить фамилию Вальтера никак не получалось. Ставни закрывать не стал — белые от снега крыши наполняли комнату холодным призрачным светом, как в полнолуние. Может, звонить-то больше и не станут, а просто придут за мной. Сначала изобразят, как они ошарашены, продемонстрируют оскорбленное доверие, припомнят прошлое. Затем перейдут на язык приказов, давления, холодного возмущения заговорщиков, избранных, у которых как будто все еще есть какое-то будущее, словно у них под командованием армии. Не зажигая света, очень осторожно, словно собираясь пуститься в бега, я нашел на ощупь шляпу, плащ, ключ и вышел из номера. Пройдя через пустые холлы и коридоры, припомнить которые не получалось, я добрался до лифта. На этот раз лифт — я как-то не обратил на это должного внимания, а если и заметил, то слишком поздно, — оказался не таким тесным и не с красной обивкой. Когда дверь его открылась, я очутился вовсе не перед рецепцией, а в каком-то подвале с низкими сводами, где сразу же потерял ориентацию, с отвращением вдыхая сырой, пропитанный вонью сточной канавы воздух. Испытывая слабое и при этом давящее чувство удушья, словно в дурном, но пока контролируемом сне, я прошел через помещения, будто принадлежащие другому отелю из другого города, пустого и огромного. Пробираясь на ощупь, поднялся по кирпичной лестнице, толкнул дверь и застыл в слепящем свете холла.