Но фонарь все приближался, и, когда отступать стало уже некуда, он оказался прижат к хрупкой балюстраде, единственной преграде, отделявшей его от
пропасти, спиной к мраку, где бесследно канул световой круг фонаря, которым девушка, будто факелом, размахивала перед ним. Балюстрада покачнулась под тяжестью его тела, и на миг он, в инстинктивном страхе падения, открыл глаза: и только тогда, в миг, когда я увидел бесцветные слезящиеся глаза, сердце мое пронзила невыносимая уверенность в том, что я так долго отказывался принимать: этот человек — комиссар Угарте, Бельтенеброс — не присвоил себе личность человека, которого я знал и считал погибшим. Я мог забыть его лицо и голос, но не взгляд, который Вальдивия почти всегда прятал за темными стеклами очков. «Дарман, — сказал он мне, — вели ей погасить фонарь». А потом
почти прокричал: «Убей меня, Дарман!» — отбиваясь от света руками, перегибаясь над балюстрадой. Затем послышался треск ломающегося дерева и гнущегося железа и долгий грохот, который парализовал меня так, будто в руках у меня громыхнул пистолет. Но это было не так — я не стрелял: ни резкой отдачи, ни запаха пороха, да и стоял я все так же неподвижно, однако тьма распахнулась за его спиной, и он начал падать, низвергаясь вниз с невыносимой медлительностью и посылая мне последний взгляд из бездны «Универсаль синема», с края величайшего провала тьмы, преодолеть которую даже его полночному зрению было уже не под силу.