Белые флаги
Шрифт:
– Садитесь, пожалуйста!
Женщина приблизилась к длинному приставному столу и присела на крайний стул. На лице ее - грустном и гордом - ясно отражались следы страданий и душевной борьбы; видно было, что она долго колебалась, прежде чем решилась прийти ко мне, - такие люди редко, разве только в исключительных случаях, идут к кому-нибудь с просьбой. Женщина волновалась. Левой рукой она комкала платок, а ее лежащая на столе правая рука с двумя пожелтевшими пальцами заядлой курильщицы заметно дрожала.
– Что вам угодно, уважаемая?
–
– Я пришла по поводу моего сына, - ответила женщина. И голос ее дрогнул, рот покривился.
Я быстро поднялся, поставил перед ней стакан с водой и положил пачку сигарет.
– Вот, пожалуйста, выпейте воды, закурите, успокойтесь и потом расскажите все. Только не надо плакать, иначе ничего у нас не получится.
Женщина отпила воду, но к сигаретам не притронулась.
– Кто вы?
– спросил я.
– Я мать Зазы Накашидзе.
– Заза Накашидзе... Заза Накашидзе... Мой тезка... Не могу припомнить такого... Что же с ним приключилось?
– Мой сын арестован в связи с убийством в ресторане...
– А-а-а, убийство в "Мечте". Нашумевшее дело... Как вас величать, уважаемая?
– Анна, Анна Накашидзе.
– Мне кажется, уважаемая Анна, слово "в связи" в данном случае неуместно... по отношению к вашему сыну...
– Вы правы, сын мой!.. Простите, что я так обращаюсь к вам.
– Ради бога!.. Продолжайте.
– Мой мальчик действительно не связан с этим делом... Он просто присутствовал при этом... убийстве.
– Так говорит каждая мать и каждый обвиняемый, если он не схвачен с ножом или с револьвером в руках.
– Я знала, что именно это услышу от вас... Знаю, что каждая моя фраза и каждый ваш ответ будут безнадежно шаблонны...
– Что же нам делать?
– Вы должны поверить моему честному слову... Моему и моего мальчика.
– А как быть с показаниями восьми свидетелей и заключением следователя, которые, кроме честного слова, подкреплены еще и фактами?
– Я понимаю вас, уважаемый товарищ министр, но поймите и вы: мой сын - не фреска, которую можно закрасить, а затем нарисовать заново.
– Как вы сказали?
– Человек - не фреска, которая смотрится лишь в одной плоскости. Человек - это скульптура, которую следует обозревать с той точки, с которой она воспринимается всего лучше, всего красивее.
– Вы правы, уважаемая Анна, но убийство, совершенное в ресторане, это не искусство и тюрьма - не выставочный зал.
– Ответ остроумный, но неверный. Если воспитание человека искусство, то человека следует рассматривать как произведение искусства.
– Но почему вы думаете, что ваш сын - произведение искусства, а я, мои сотрудники и свидетели - толпа профанов, тупо глазеющая на экспонаты выставочного зала?
– Я имела в виду не вас. Но ваш следователь Гагуа действительно может оказаться в роли профана, ничего не понимающего в искусстве...
– Почему?!
– Потому что ему не хватает именно того, в чем так нуждается мой сын.
– То есть?
–
Человеколюбия, вдумчивости и терпения.– Чем же тогда располагает, по-вашему, Гагуа?
– Одним Уголовным кодексом.
– А разве этого мало?
– Мало! Без гуманности и доброты - очень мало!
– И вы уверены, что, если я передам другому следователю дело вашего сына, это спасет его?
– Безусловно.
– Впервые вижу мать, настолько уверенную в правоте своего сына!
– Я верю не сыну, а самой себе.
– Хорошо, если так.
– Да, так, потому что я вырастила его не убийцей!
– Ни одна мать не растит сына убийцей, морфинистом и вором.
– Уважаемый товарищ министр, дайте мне свидание с сыном!
– До окончания следствия свидание исключено.
– Разрешите свидание, и он мне скажет всю правду!
– Невозможно!
– В порядке исключения!
– Такие исключения у нас не приняты.
– Он мне признается во всем!
– Вы так думаете?
– Уверена!
Мне стало не по себе. Неужели она так уверена в своих силах и в честности своего сына, что обещает мне сделать то, что обязан сделать я, установить причину?! Как мне быть? Отказать ей? Разрешить?
– Как бы вы поступили на моем месте?
– спросил я.
Женщина улыбнулась.
– Чему вы улыбаетесь?
– На вашем месте я освободила бы всех заключенных и вывесила бы в тюремных окнах белые флаги. Поэтому-то, наверно, я и не сижу на вашем месте...
– Вот видите, значит, я прав!
– Разумеется, вы правы. Но теперь поставьте на мое место вашу мать!
– Этого я не могу представить, потому что никогда моя мать не станет матерью уб...
– Я запнулся.
Женщина опустила голову.
– Хорошо. Я постараюсь устроить свидание!
– сказал я.
– Наверно, у вас очень много просителей?
– спросила она, вставая.
– Раньше было больше. Теперь почти нет.
– Почему?
– Убедились, что я никому не помогаю.
– Неправда. Ваши глаза говорят обратное.
– Не льстите мне. Если ваш сын виновен, я палец о палец не ударю ради него!
– Спасибо. Больше мне от вас ничего не нужно!
Женщина повернулась и вышла из кабинета, даже не попрощавшись со мной...
Я снял телефонную трубку, набрал номер.
– Полковник Асатиани слушает!
– Принесите мне дело обвиняемого Зазы Накашидзе.
– Слушаюсь, товарищ генерал!
Дело обвиняемого Зазы Накашидзе... Дело обвиняемого Зазы Накашидзе... Оно переходит из рук в руки, из комнаты в комнату, из коридора в коридор... И я вдруг вспомнил - кто эта женщина!
До того, как меня арестовали, она была моей родной матерью, а я до того, как стать министром, был ее родным сыном...
– Доброе утро, убийцы! Доброе утро, воры! Доброе утро, грабители, мошенники, растратчики, аферисты, распутники! Доброе утро, чтоб вам провалиться! Просыпайтесь, вставайте!
– вопит Шошиа.