Белые Мыши на Белом Снегу

– Милый ты мой!
– Зиманский вдруг порывисто обхватил меня за шею и притянул к себе.
– Как же здорово, когда есть друг! Знаешь, как в стихах... "Когда есть друг, то безлюбовье не страшно нам, хотя и дразнит бес легонько по временам...". Это Евтушенко, - пояснил он на мой вопросительный взгляд.
– Для тебя пустой звук, а у нас он - поэт очень известный.

– А как дальше?

– "Бездружье пропастью не станет, когда любовь стеной перед обрывом ставит свою ладонь".

– Красиво, - я кивнул.
– И точно, наверное - если бы я знал, что такое любовь...

– Не грусти!
– Зиманский беспечно махнул рукой.
– У тебя в жизни хоть что-то вроде любви было, а я и этим похвастаться не могу. Не любят меня женщины, никого они не любят, кроме самих себя...

– Ну, начинается, - я выбрался из его неловких объятий.
– Еще один Ремез на мою голову...

Он вдруг насторожился:

– Что за Ремез?

– Он меня чуть не убил, на севере...

– Давай-ка, рассказывай. Знал я одного Ремеза, на редкость мерзкий тип...

Часов до шести утра я только говорил, а Зиманский - внимательно, навострив уши, слушал и удивительно напоминал при этом сову, я чуть не засмеялся над выражением его лица.

– Нет, это не тот, - наконец, вздохнул он, как мне показалось, разочарованно.
– Может, брат? Ты не в курсе, от кого твой-то обо мне узнал? Нет? Жалко. Хотелось проследить цепочку. И сильно он тебя отделал?

– Жив, как видишь, - я уже немного охрип от непрерывного монолога и снова захотел спать.
– Долго, конечно, отлеживался. Ему дали шесть лет, по максимуму, на урановых шахтах.

– А Тоня твоя - ну и сучка!
– искренне восхитился Зиманский.

– Перестань, - я безудержно зевал.
– Мне сейчас на службу идти, даже не представляю, как работать буду. Ты тут отдыхай, поешь что-нибудь, в холодильнике вроде колбаса осталась. Чаю попей. Я в шесть часов вернусь.

– Может, не пойдешь?
– он поймал меня за руку.
– Сто лет не виделись!.. Хотя да, о чем это я. У вас же не принято работу прогуливать, все забываю.

Через силу проглотив кусок хлеба с маслом, я оделся, брызнул в лицо холодной водой из-под крана и заставил себя настроиться на долгий служебный день. Зиманский уже развалился спать на моей кровати и лишь помахал вслед, не вставая:

– Ты только не задерживайся, сразу приходи. Странно мне как-то здесь одному.

– Книжки почитай, - я тоже помахал и вышел.

Холодный ветер меня все-таки разбудил. Нет лучшего средства от сонливости, чем двадцатиградусный мороз.

Ни на что не похожее чувство овладело мной по пути, в автобусе с раскрашенными ледяным кружевом стеклами. Я, конечно, и не думал куда-то сообщать о возвращении Зиманского, но - если поверить его словам - выходило, что он сбежал из своего прекрасного "другого" мира сюда, к нам, и это означает - у нас лучше! Если бы можно было с кем-то поделиться этим открытием, я немедленно крикнул бы на весь свет: ура, наша страна вновь победила, мы - самые, самые, самые!..

Хиля, наверное, сказала бы: "У тебя очередной приступ патриотизма, котенок", а я был просто счастлив, без ярлыков.

День тянулся медленно, но все же истек, и, войдя в свою квартиру, я увидел с удивлением, что Зиманский до сих пор спит. Он и не вставал, чайник, продукты на полках холодильника - все осталось нетронутым. В беспорядке валялись на полу вещи, так и не разложенные по местам. Как же он, должно быть, устал за свой долгий путь, что умудрился проспать целых десять часов?

На цыпочках, чтобы не мешать, я собрал себе ужин и уселся с книжкой (пусть говорят, что читать за едой вредно), но тут он застонал и открыл глаза:

– О! Ты что, не пошел на работу?.. Который час?

– Четверть седьмого.

– Надо же, как я...
– Зиманский сел на кровати и потер опухшее лицо.

Потом он жадно ел сваренные мной макароны, пил в огромных количествах чай и говорил, говорил - его будто прорвало после долгого молчания.

Так у нас и пошло. С собой Зиманский привез двухлитровую банку чистого спирта; каждый вечер он разводил его водой пополам с вареньем и пил, как компот, ни на минуту не переставая рассказывать.

То, что я услышал от него, было неправдоподобно, но захватывающе, как интересная книга или фильм ужасов с призраками и летающими гробами - я слушал, открыв рот, хотя и не верил почти ничему из этого бреда сумасшедшего.

А как можно было поверить? Он говорил о странных вещах: о курсе какого-то "доллара", который все время то растет, то падает, о бесконечных гражданских войнах, о "наркотиках" и ужасной болезни, скосившей уже не одну тысячу человек, об убийствах и похищениях людей, о "мафии", русской и не русской, о нечестных политиках, о двух жилых домах, взорванных в центре огромного города, и жителях других домов, вынужденных охранять по ночам свои жилища, о разрушенном бомбой подземном переходе, о "ночных бабочках", о "нелегалах", о целом автобусе с детьми, которых бандиты взяли в заложники, об "экологической катастрофе" и озоновых дырах, о "клонировании" людей и загадочной овечке по имени Долли...

У меня начинала болеть голова, и тогда Зиманский резко менял тему.

– Дорогой Эрик!
– сердечно улыбался он.
– Ты даже не понимаешь, что счастливы вы только потому, что ни черта не знаете! Ни черта! Вы - подопытные кролики, микробы, которых поместили однажды в питательную среду, защитили пару диссертаций и позабыли о вас, а вы, милые, неожиданно начали в этой среде размножаться, целый мирок выстроили и никого теперь в него не пускаете! Ядерное оружие у вас есть, никаких мораториев на его использование вы не подписывали, черт вам не брат - конечно, вас боятся. Ой, как боятся! Даже не вас, а того одного, кто стоит над вами. Ты знаешь, как его зовут? Не знаешь? И я - не знаю! Но ладно - я, а тебе это просто неинтересно, вот в чем вся суть!..

Я вежливо кивал, надеясь, что он прекратит, наконец, фантазировать и поговорит со мной нормальным языком. "Отец" учил: надо дать человеку выговориться, он сам скажет все, что надо. Но из Зиманского извергался неистощимый поток слов, в которых он захлебывался сам, как в снежной лавине:

– Сказать, почему тебя не интересует глава твоего государства? Да потому, что тебе хорошо, сукин ты сын, ты молишься на свой гимн, на свой серп и молот, и ни хрена больше тебе не надо! Несчастное ты мое социалистическое чудо! Как я тебе завидую!

– А что тебе-то мешает?

– Знание!
– он наливал себе новую порцию пойла.
– Кто такой пессимист? Это оптимист, который слишком много знает!.. Однажды, когда наши деятели доберутся до вас, ты, беззащитная ромашка, первым сломаешься на этом. И мне будет тебя от души жалко. А они ведь доберутся, у вас же целый нетронутый оазис здесь!

– Ты имеешь в виду войну?
– я чувствовал не страх, а лишь раздражение.
– А кто ее допустит?

– Господи, не будет никакой войны, просто в один прекрасный день не я, а совсем другие люди отожмут монтировкой сломанную дверь и хлынут сюда скопом, как саранча!