Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Доктор, мне показалось... я умирал.
Он почесал переносицу дужкой очков:
– Это вполне возможно. Во всяком случае, очевидцы говорят, что на какое-то время вы перестали дышать.
– А язык почему болит?
Доктор улыбнулся:
– Вы его прикусили, и довольно здорово. Ну ничего, язык-то ерунда, заживет быстрее всего...
Тоня, бледная, поила меня овощным бульоном из старого заварочного чайника, от этого щипало рану на языке, и было больно глотать. Она все время молчала, словно обиделась на меня за что-то, но я не находил сил спрашивать. Безмолвно, как тень, она меняла мне повязку на
Дня через два пришел молодой дознаватель в свеженькой, только что со склада, форме с яркими нашивками, и уселся за стол, разложив бумаги. Вопросы были стандартны: с чего началось, кто кому что сказал, кто первым ударил и так далее. В общем, ему все было и так ясно - при таком-то количестве свидетелей, и писал он просто по обязанности, стараясь до минимума сократить допрос. Наконец, перо чиркнуло в последний раз.
– Вы сможете подписать протокол?
– дознаватель сложил листки, обстучал стопку о крышку стола, выравнивая.
– В наших с вами интересах закончить формальности скорее.
– Сколько ему дадут?
– угрюмо спросила из своего угла Тоня.
– Сколько дадут?
– парень обернулся к ней.
– Это решит уголовный суд. Дело ясное. Имело место оскорбление словом и нанесение телесных повреждений средней тяжести. Думаю - но это просто мое мнение - что лет пять или шесть, на шахтах.
– Боже мой...
– тоскливо протянула моя жена.
– Какой ужас.
Дознаватель удивленно выпрямился:
– Извините, вы... родственница потерпевшего или преступника?
– Я вот его... родственница, - Тоня кивнула на меня.
– Может быть, вам известны другие обстоятельства дела?
– Нет... Я просто удивляюсь: где мои глаза были, когда я пошла с ним с Семейный отдел?..
Дознаватель посмотрел на меня, неуверенно пожал плечами. Я оторвался от протокола и тоже взглянул на него. Никто ничего не спросил. Он взял листки, аккуратно сложил их в кожаную папку, козырнул мне и вышел, на ходу надевая меховую шапку с кокардой.
– Тоня?..
– сказал я.
– Что случилось? Почему ты так?..
Она молча вытирала пыль с комода, двигаясь, как заводная кукла.
– Тоня! Ты можешь объяснить, что я не так сделал? Я виноват в том, что меня избили у тебя на глазах?
– Ах ты, жертва невинная!
– она повернулась всем телом, сжимая в руке тряпку.
– Избили его!.. Ты хоть знаешь, что теперь будет, цве-то-чек?.. Тебя-то не тронут, побоятся, а меня затравят тут, как собачонку! Это стадо, понимаешь, стадо! А он был - пастух. Общественное мнение - тебе это хоть о чем-то говорит?
– Так я что, был неправ, да?
– Прав, неправ, да какая разница!
– Тоня размахнулась и швырнула тряпку в угол.
– Ты думаешь, им жалко тебя было? Думаешь, они такие добрые, что стали жизнь твою спасать?.. Да они удовольствие получали, глядя, как Ремез из тебя душу выколачивает!
Я с трудом сел, чувствуя изнуряющую боль во всем теле:
– Ну... ты ведь тоже получала удовольствие, когда поджаривала меня.
– Да!
– она подбоченилась, сверкая глазами.
– Да! Единственное удовольствие, которое от тебя можно получить, это посмотреть на то, как ты мучаешься! Слабое, никчемное существо... Именно существо, да!
– А как же любовь, Тоня?
– я хотел попить, но уронил стакан на ковер, так дрожали руки.
– Ты говорила, что любишь меня.
Она фыркнула, засмеялась:
– А я вообще люблю... растения.
Наверное, если бы у меня были силы, я ушел бы в тот же день, но, словно по издевательской прихоти жизни, сил не было совсем, и еще без малого неделю я терпел ее вынужденную заботу.
* * *
...И еще одна правда - последняя.
Стоял отвратительно теплый февраль - там, за стеной, у Западных ворот. Термометр показывал плюс три градуса, лил дождь, и далекое поле с остатками грязного снега казалось нарисованным мокрой кистью на мокрой бумаге.
– Не страшно?..
– спросили тоненьким голоском в приоткрывшуюся сзади дверь.
За стеной звучно ухал пневматический молот. Два раза в минуту земля вздрагивала, словно там, за темным от влаги бетоном, рушилось на нее нечто неимоверно тяжелое. На самом деле молот маленький, смешно сказать - пятьсот килограммов. Корпус алый, с буквами желтыми. Флажки вокруг вывешивают тоже желтые. Радостно выглядит.
Татьяныч, высокий, с выгоревшими в солому волосами, закрывающими лоб, стоял под крохотным навесом, кутаясь от дождя в непромокаемую черную куртку с капюшоном. Он пятый раз посмотрел на часы, хотел выругаться, но тут вышла Юля, и в последний момент вылетающее слово успело поменяться:
– Черт!
– Ты в этой куртке похож на монаха, - Юля встала рядом и повторила свой вопрос, - Не страшно?
– Да нет, - Татьяныч глянул на нее с досадой, - А можно так подумать? Что я боюсь?
– А почему б тебе не бояться? Нормальное чувство.
– Мне не за страх зарплату платят, Юля. Что он там делает? В туалете сидит?
– Нет, - давя неожиданный смех, Юля подняла воротник и поглядела весело из-под мокрого козырька, на котором висела капля, - По телефону треплется.
Татьяныч сделал большие глаза, но промолчал.
– Скажи, скажи, - подбодрила девушка.
– Это нецензурно. У нас время. Которое так дорого стоит, что у него денег не хватит расплатиться. Может, ты вместо него поедешь?
– Серьезно? А поеду!.. И собираться не надо, главное, сигареты у меня есть.
Татьяныч засмеялся:
– Я от тебя тащусь. Как удав от хлорки. Сигареты! Чудо в перьях.
Синим глазком мигнула дверь пропускного пункта, готовясь открыться, взвизгнул механизм замка, и вышел маленький и тощий Зуб с лицом, перекошенным, как от сильной боли. Глянул на Татьяныча, на Юлю, на стоящий под холодным дождем на пустой стоянке мокрый микроавтобус с круглым логотипом "Мировое Содружество", и сообщил в пространство:
– Юр, извини, я поехать не смогу с тобой. Обстоятельства...
Татьяныч перенес вес тела на другую ногу и сунул в рот сигарету:
– Ты сам понял, что сейчас сказал?
Зуб поморщился:
– Не надо на меня давить. Это дело добровольное, а у меня дети. Тебе - хорошо, ты один.
– Вот это ты правильно сказал, - зло отозвался Татьяныч, - Я один, и мне хорошо. Сволочь ты, Зуб, причем сволочь довольно-таки тупая, иначе сообразил бы, что я сейчас сделаю. Юль! Стало быть, ты едешь?