Белый край

— Тебя не примут на службу к королю в этой стране, и тебе известна причина!

Он все еще спорил с Осбертом, рассуждая о достоинстве и благородной бедности:

— Ты — сын лорда, потомок древнего рода. Такие, как мы, командуют войсками. Я умру от стыда, если ты станешь простым солдатом!

Я сжала в кулаках свою юбку. Хотелось сказать, что древность рода не прокормит нас и не оденет, но горло словно окаменело и не слушалось. Перечить отцу было страшно, да и без толку: его лицо просияло, голос стал твердым, но мне упорно бросались в глаза трещины на оконном стекле и облупившаяся краска на ставнях. Неужели больше никого не злили подобные разговоры? Я взглянула на Осберта, который коротко ухмылялся и бросал на меня взгляды. Матушка и вовсе витала в облаках и смотрела в никуда. Она вытащила из-под шали свою тонкую руку и убрала с лица невидимые волоски. Ее движения были настолько плавными и легкими, что выглядели неосознанными. Наверное, отчасти так и было, и она дремала с тех пор, как мы оказались в этом доме. Я и Осберт взрослели здесь, поэтому привыкли к нему, но матушка большую часть жизни управляла замком и слугами, ее уважали, почитали. И вдруг все исчезло, остался только старый дом, позор и нужда.

Знаю, что это я выросла, но не удавалось избавиться от ощущения, что матушка уменьшилась, будто желая стать незаметной и погрузиться в себя. Даже кожа на ее лице сползла вниз, появились мешки под глазами и складки у рта. Только глаза оставались ярко-зелеными, но больше не горели, а тускло поблескивали из-под полуопущенных ресниц. Я рассматривала ее и чувствовала, как в сердце копится тоска. Она давила, разливалась в груди; хотелось обнять матушку и попросить вернуться к нам, ведь не все так плохо. Мы вместе и по-своему счастливы. Но в то же время эта отстраненность злила — что теперь, лечь и умереть от тоски?

Из коридора послышались громкие шаги, в них так и читалось: «Не-на-ви-жу-вас-всех!». Через пару мгновений в столовую залетела Кэйа, и от вида ее хмурого лица у меня на душе потеплело. Она совсем не изменилась за прошедшие годы, даже носила то же платье, но теперь выцветшее и в заплатках. Хотя волосы у нее наверняка поседели, но из-за вечного чепчика на голове этого никто не знал. Я любила эту женщину, наверное, как родную тетку — не знаю, у нашей семьи не было родственников, только дальние.

В руках Кэйа держала большую миску. Подойдя к отцу, она опустила в нее половник и положила кашу в тарелку, затем пошла к матушке, сопя и продолжая топать. Мы с Осбертом наблюдали за ней и сдерживали улыбки. Видят Боги, я готова была вечно любоваться этими резкими движениями и взглядом, будто метающим молнии. Кэйа всегда была раздражительной, а когда мы потеряли свое положение, так и вовсе перестала сдерживаться. Думаю, посторонние приходили в ужас от ее манер, но мы-то знали, что на них не стоило обращать внимания. Сердце у Кэйи было добрым, ворча и скрипя зубами, она всегда приходила на помощь, не спала ночами, чтобы поправлять одеяло или приносить молоко простуженным членам семьи, и никогда не проходила мимо того, кто выглядел расстроенным. К тому же, из всех слуг только она осталась с нами, согласилась превратиться из няньки в служанку, выполняющую самую грязную работу.

В мою тарелку с размаха шлепнулась каша, и несколько капель попало на ладонь.

«Мы тоже тебя любим», — подумала я и быстро облизнула руку.

— Елена! — рявкнул отец так неожиданно, что стало страшно двигаться. — Что ты делаешь? Как ты можешь так себя вести!.. Сядь прямо, немедленно!

Позвоночник вытянулся сам собой: воздух будто затвердел и сковал тело, вытягивая, мешая повернуться. Сам отец никогда не порол меня и не наказывал, но противиться его заполняющему голосу не получалось, хоть и хотелось. Словно букашка в грозу, я сидела и боялась вздохнуть, но в конце концов убедила себя, что крыша не рухнет мне на голову в любом случае.

— И чему ты только учишь моих детей? Они же не имеют никакого понятия о манерах!

Папа разошелся и накинулся на матушку. Казалось, что воспоминания о былом величии защищали его от действительности, что он нарочно прятался за ними. Смелости прибавилось, но стоило взглянуть на отца, как стало не по себе от его красного лица и блестящих глаз. А ведь он совсем не изменился: те же пухлые щеки, густые, коротко стриженные волосы, брезгливо изогнутые губы. Он будто и не переживал ни за что.

— Что ты смеешься? — Дошла очередь до Осберта. — Когда родители говорят, ты не должен им мешать своими смешками. Жуй с закрытым ртом!

«Да, умение красиво жевать ему сейчас необходимо больше всего. Ни армия, ни возможность чего-то добиться, ни поддержка. Главное — правильно есть кашу!» — думала я, чувствуя, как злость трепещет горячими волнами. Щеки обдало жаром, когда отец повернулся и оценивающе посмотрел, верно ли сидит его неудавшаяся дочь.

— Так и держись всегда, не дай Боги кто увидит — позора не оберешься.

Опаляющий гнев заставил меня отвердеть, как глиняную фигурку. Хотелось сделать что-то, но не получалось выбрать, то ли позавтракать, то ли перевернуть стол. Сердце быстро забилось, и воздуха перестало хватать, я неотрывно смотрела отцу в глаза, чего он не любил. Не знаю, зачем… Наверное, ждала еще одной вспышки гнева, чтобы можно было закричать, выплеснуть все накопившееся! Мне это требовалось уже много лет, но наглости не хватало. Даже сейчас я содрогалась лишь от возможности повысить голос на родителя — это казалось неестественным, недопустимым и гадким, но ужасно приятным.

Все-таки стало легче, когда лицо отца смягчилось. Краска сошла с небритых щек, а глаза стали ласковыми, только блеск в них выглядел тоскливо. Такое иногда бывало; не знаю, как, но папа видел, когда я готова была сорваться, и всегда смягчался. В эти редкие мгновения казалось, что сейчас он скажет, что любит меня, что не хотел, чтобы все так вышло, и раскаивается.

«Скажи, прошу», — молила я про себя.

Услышать бы это хоть раз. Наверное, после таких слов уже не получится разозлиться на папу, только бы сказал. Один раз, больше не нужно.

— Осберт, как ты умудряешься чавкать даже с закрытым ртом? — уже спокойно сказал папа и отвернулся. — Прекрати сейчас же.

Он уткнулся в свою тарелку, а я еще долго не могла пошевелиться. В груди расползалось что-то холодное и пустое, как бездонная яма. Наверное, то же чувствуют собаки, когда хозяева выбрасывают их на улицу — за что? Мне ведь не нужно многого, хватило бы и добрых слов, сочувствия для старой девы, жизнь которой вряд ли изменится еще раз.

_______________

*туникообразная верхняя одежда с узкими рукавами

Глава 2. Боги еще не наигрались

Отца обеспокоило желание Осберта стать солдатом. Он боялся, что брат сбежит, поэтому запретил выходить на улицу всем, кроме Кэйи. Хуже и быть не могло, чем заниматься в этом мрачном, пропитанном скорбью доме? Скрип половиц, нервозность служанки и разговоры родителей угнетали, постепенно начинало казаться, что мы жили в царстве мертвых, где нет счастья. Другое дело снаружи: все кричали, бегали, толкались, в воздухе бурлила жизнь, ветер приносил запахи, которые хотелось узнать, найти их источник. Можно было пойти на рыночную площадь, где выступали уличные артисты, а однажды какой-то чудак пытался продать яйцо дракона! Я своими глазами его видела, коричневое, с темными пятнами, и величиной с теленка. Возможно, его подделали, но Осберт ухитрился потрогать скорлупу — сказал, что похоже на настоящую.