Белый крест

Мурманцев был неумолим.

– Предпочитаете быть задержанным по подозрению в причастности к антигосударственному заговору?

Залихватский побелел и начал оседать.

– Сейчас вы выйдете отсюда и, не задерживаясь, отправитесь к вдове Карзинкиной укладывать чемоданы. А если я увижу, что вы заговорили с кемто из присутствующих здесь господ…

Филипп Кузьмич перестал падать и энергично затряс головой.

– Ни с кем, – он приложил руку к сердцу, – никогда. Я лояльный подданный Его Величества, суд… господин капитан.

– Тем лучше. Идите.

Мурманцев освободил проход и вышел вслед за психоаналитиком, шествующим на деревянных ногах.

В зале трактира утихомиренные выпивохи залечивали раны. Разбушевавшегося Жоржа умотали чьимто плащом, и теперь он сидел на стуле, как в смирительной рубашке, в недоумии хлопая глазами. Ктото стонал, ктото с помощью официанта соскребал с себя квашеную капусту. Аркадий бросил свои шпагивилки и стоял в стороне, вдумчиво созерцая арену побоища. На лице у него царило яростное вдохновение. Надо было полагать, что в результате на свет явится какаянибудь героикобатальная поэма. Коломенский лежал на полу без сознания, и по лбу у него струилась кровь, а под глазом разливался этюд в багровых тонах. Видно, и ему досталось Жоржева блюда. Господин Без Имени торжествующе стоял над телом, нежными прикосновениями проверяя состояние своего пострадавшего от кручения носа. При этом произносил эпитафию:

– Вот так вот… Кто на нас с мечом… тот от меча и… А что ж… Я молчать не буду… Не могу молчать… Нельзя так… сударь ты мой разлюбезный…

Филипп Кузьмич и рад был бы предоставить комунибудь свои услуги психоаналитика, спасти от психологической травмы, но строгий наказ капитана Мурманцева не позволял. Поэтому он бочком, по стеночке пробрался к выходу, выхватил у гардеробщика свое пальтецо с плешивым воротником и ринулся наружу.

Мурманцев остался, размышляя о том, куда подевался господин Еллер. Потом подошел к гардеробщику и спросил.

– Господин Еллер изволили уйти. Очень чувствительная натура, сударь. Не любят они рукоприкладства, – объяснил пожилой слуга в военном френче без знаков различия.

Правдоподобно, но Мурманцева грызло сомнение и подозрение. Господин Еллер был не просто чувствительной натурой. Он обладал простотаки сверхъестественным чутьем. А чутье на любую опасность у таких людей развито в высшей степени. Как бы не пришлось объявлять модного писателя в государственный розыск.

Мурманцев надел плащ и вышел на улицу. Подумав, достал из кармана телефон и набрал номер капитанкомандора Алябьева.

Часть III. Похищенный

ГЛАВА 6

…В темной, беспросветной, безлунной ночи горел одинокий костер. На четыре шага от него уже ничего не было видно. Огонь бросал искры, на шатких подпорках жарилась кроличья тушка, слишком маленькая для компании, рассевшейся вокруг костра. У самого вертела пристроился на чурбачке человек – не м о лодец и не старик, хотя мог бы сгодится в отцы двенадцати девам, что кучкой расположились рядом на ковриках, подогнув под себя ноги. Но это вряд ли – девы, все как одна, узкоглазы и раскосы, дочери далекого желтолицего самурайского Востока. По другую сторону от костра сидят на голой земле местные крестьянемалоросы, парни, мальчишки, девушки в венках и даже один старый дед приковылял с суковатой палкойпосохом. Блики огня вольно гуляют по лицам, ноздри втягивают дразнящий аромат кроличьего мяска, глаза прикованы к рассказчику, медленно крутящему вертел.

Человек называет себя рабом Божьим и говорит, что идет на юг, далекодалеко, туда, где солнечный свет смыкается с вечной непроницаемой ночью. Двенадцать дев идут с ним, измеряя шагами бесконечные просторы Белой Империи. Тысяча верст уже позади, а сколько еще их впереди, долгих, неведомых, все более жарких, – тому счета нет.

Раб Божий с грубой дерюжкой на плечах – прохладна октябрьская ночь – ведет неторопливую повесть о днях, давно канувших. И хотя сам никогда не видел того, о чем говорил, слушатели были уверены в обратном, столь завораживающе звучал рассказ. Перед глазами вставала пугающая картина жуткого звездопада, похожего на светопреставление, метались в огне и рушащихся городах люди, беспощадные волны отъедали края земли, и солнце пьяно скакало по небосводу, вставая и заходя то тут, то там. А в маленьком городке между Европой и Азией томился под стражей Божий помазанник, снявший с себя корону. По земле из края в край носилась не то война, не то просто безумная грызня и резня перепуганных, озверевших, потерявших Бога и себя людей. Пылали поля, города, умирала в муках и агонии старая, дряхлая империя.

– …а где был престол первосвященников латинян, там теперь море плещется и скала одинокая до неба подымается. Земля раскололась с севера на юг, и разлилось широко море Синее. То, что раньше Европой звалось, наполовину утопло, а что осталось – островами сделалось. Потом там урантийские штаты обосновались. Латинскую веру урантийцы не уважали, прижали ее крепко, ну и вымерла она вовсе лет через полста. А и не жалко.

Раб Божий нагнулся и разворошил палкой угли с края кострища. Выковырнул полдюжины спекшихся картошек, перебросил по земле самурайкам. Те жадно похватали горячие клубни, обдувать стали в ладонях, обжигаясь. Приучил он их к русской картошке – а то поначалу носы воротили, не знали, как ее и есть.

– Ну а то, что с нашего края Синего моря осталось, то к новой империи отошло. Старая же в крови задыхалась. Хоть не тронуло ее почти ни землетряской, ни потопом, а кровушка все ж рекой пролилась. Все друг дружке врагами вдруг сделались. Да и гнилого всего много было, аж с прошлого, с девятнадцатого веку накопилось. Новый государь Владимир Александрович потом еще доолго гнилье это вычищал и корчевал. А тогда, до восемнадцатого году, прежнего царя, Николая, в Катеринбурге на Урале держали с женой и детями.

– А вот скажи ты мне, добрый человек, чего ж это он корону с себя снял? – проскрипел дедок с посохом. – Рази царю такое полагается – народ без головы и руки оставлять? За что ж его в святые возвели?

– Полагается, не полагается, это Богу одному знать. А про Святого царя я так скажу. Многим потом казалось, что он предал свою землю, навлек беду на нее, отрекшись. Говорили – до последнего должен был стоять, порядок навести твердо, вразумить неразумных. А то помыслить не могли, что был он определен агнцем жертвенным во очищение земли, коей хозяином был. Оттого и Святой. Отдал империю смерти, чтоб не отдать слабым душам, вокруг трона толпившимся. Слабая душа – всегда враг, если даже сказывается другом. А слабый берет хитростью. Не мог царь на престоле оставаться. Иначе б стал игрушкой хитрецов.

Раб Божий перестал вертел крутить и потыкал палочкой истекающую сочным ароматом тушку.

– Ну, как будто готово…

Мурманцеву кролика не досталось, только слюнки проглотил – и проснулся.

К этим снам он уже начал немного привыкать. Но раньше они выплывали из далекого прошлого, теперь же пришла картинка из настоящего – хотя тоже неблизкого. До малоросских степей добрел странник, умыкнувший у японского клана двенадцать гейш и увлекший их на крестный путь.

Снова перед тем Мурманцев видел огненный шар, почти касавшийся лица. Такие же – он вспомнил – часто появлялись возле монастыря у речки, похожей на дым. Этот шар был живой. Может быть, и те тоже? Что они такое – или кто? Мурманцев чувствовал, что это прикосновение к какойто тайне, к чемуто странному и страшному. И если в снах скрывалась разгадка, он готов был ждать их и смотреть каждую ночь. Но, наверное, в них содержалась не разгадка тайны, а чтото другое. Жарко светящийся клубок рассказывал не о себе. Мурманцеву казалось: все это – о нем самом. О его жизни, переплетенной с путями Белого Царства.

Те многие, которые говорили, что последний царь старой империи предал свою землю, – среди них был и Алексей Трауб, секретарь и камердинер царской семьи в ссылке. В книжке он написал, что Николай своим отречением вовлек страну в кровавый хаос, еще более страшный, чем на полях Мировой войны. Что под арестом, в ссылке, узнавая о творящемся, Николай не мог не понимать этого. Что когда слег при смерти от сильного кровотечения наследник и стали болеть жена и дочери, бывший император счел это карой небесной за отступление. И хотя не говорил об этом прямо, Трауб нашел возможным вычитать эту мысль в его лице. Оттого якобы и просил Николай своих тюремщиков отпустить его в монастырь, только те не согласились.