Белый орел, Красная звезда
Шрифт:
Венгерское правительство проявляло больший энтузиазм, но меньшую способность помочь. Симпатия мадьяров к полякам была традиционной и взаимной. Регент, генерал Хорти, захвативший власть благодаря белому террору, был страстным сторонником крестового похода против большевизма. Он не делал секрета из своей готовности послать венгерские войска в Польшу, но преграду представляла территория Чехословакии, с которой венгры до 1920 года находились в состоянии необъявленной войны.
Позиция, занятая чехословацким правительством по отношению к польско-советской войне была непонятной.[207] Как либеральная парламентская демократия, они не могли приветствовать большевистскую экспансию; как главный клиент Франции в Центральной Европе, они также не могли себе это позволить. Тем не менее, они не проявляли особого беспокойства. В течение 1920 года левое крыло Социал-Демократической партии, набравшая в ходе первых в республике выборов наибольшее число голосов (тридцать семь процентов) открыто создавало рабочие советы; Коммунистическая партия была легальной организацией; велись переговоры по установлению нормальных отношений с Россией. Чехословаков всегда связывали более тесные отношения с русскими, чем с поляками. Позиционирование себя Польшей в качестве передового оплота христианства в Праге рассматривалось как излишне претенциозное,
* * *
Германия имела ключевое значение. Германия была заявленной целью Красной Армии, и давала хорошие основания для большевистского оптимизма. Она бурлила из-за социального недовольства и политической неразберихи. За восемнадцать месяцев после отречений кайзера, она видела одну коммунистическую революцию, две провинциальные советские республики, три реакционных путча и, наконец, четыре всеобщих забастовки и пять канцлеров. В июле 1920 года минуло лишь двенадцать месяцев от принятия Веймарской конституции и только шесть с момента подписания унизительного Версальского мирного договора. У центрального правительства хватало хлопот с сепаратизмом земель, с жестким надзором со стороны Союзных Держав, и постоянных уличных войн между вооруженными рабочими отрядами и правыми из Фрайкора. Когда на польско-советскую войну впервые было обращено внимание, было ясно как день, что рабочие проявят поддержку Советам, Фрайкор предложит поддержку Польше, а правительство заявит о нейтралитете. Так оно и сделало 26 июля устами министра иностранных дел доктора Симмонса, что было жестом локального значения. Германская внешняя политика в 1920 году не была полностью независимой. Веймарская республика, находившаяся под опекой Союзных Держав, не имела возможности официально выступать на чьей-либо стороне. Но это не означало, что отдельные немцы или даже целые правительственные департаменты не могли иметь собственного мнения. Никто не мог отрицать факт, что наступление Красной Армии угрожает разрушить Версальский миропорядок и, следовательно, независимо от последствий, освободить Германию от наложенных на нее невыносимых ограничений. Ленин отмечал:
“В Германии мы увидели такой противоестественный блок черносотенцев с большевиками. Появился странный тип черносотенца-революционера, подобного тому неразвитому деревенскому парню из Восточной Пруссии, который, как я читал на-днях в одной немецкой небольшевистской газете, говорит, что Вильгельма вернуть придется, потому что нет порядка, но что идти надо за большевиками”[209]
Генерал Сеект, командующий новым Рейхсвером уже в январе 1920 года признавал, что будущее политическое и экономическое соглашение с Россией является неотвратимой задачей нашей политики”, одновременно заявляя, что “в самой Германии мы готовы стать стеной против большевизма”. “Я отказываюсь поддерживать Польшу, - добавил он, - даже перед лицом опасности того, что она будет поглощена. Напротив, я рассчитываю на это”.[210] Многие офицеры считали, что еще одно революционное восстание является необходимой прелюдией для того, чтобы Германия могла выскользнуть из тисков Антанты.
Было немало людей, как в Германии, так и в России, готовых использовать вторжение в Польшу к обоюдной выгоде. Радек, сразу после своего выступления на съезде Коминтерна 24 июля, спешно отправился в Берлин. Предварительные переговоры уже шли. Господин Мальтцан, глава российского департамента германского МИДа контактировал с большевистским агентом в Берлине, Коппом, бывшим меньшевиком и доверенным лицом Троцкого. От Троцкого поступил намек, что Россия сможет покупать у Германии оружие, хотя Ленин прямо запретил это.[211] Копп предоставил заверения, что Красная Армия не пересечет границу Германии. 22 июля он направил Чичерину предложение Симмонса о возможности восстановления нормальных дипломатических отношений. 2 августа он организовал придание советской 4-й армии представителя германского правительства, для предотвращения каких-либо возможных инцидентов на германской границе. Он также пообещал, что любое польское военное формирование, вторгшееся на германскую территорию, будет разоружено и интернировано. Людендорф, идол Фрайкора, предложил воспользоваться ситуацией по-другому. В беседе с британским поверенным в делах в Берлине он будто бы предложил послать армию для освобождения Польши, при условии, что Познаньщина будет возвращена Германии, и что Германия будет участвовать в экономической эксплуатации побежденной России. Его демарш вызвал испуг во многих кругах. В рейхстаге Клара Цеткин заявила официальный протест от имени немецких левых.[212] В Лондоне Форин-офис получил тревожный запрос от польского МИДа.[213] Польское правительство справедливо полагало, что Верхняя Силезия является более вероятной целью намерений Фрайкора, чем Познаньщина. В любом случае, в Польше было не больше желания быть освобожденными Людендорфом, чем Тухачевским.
В самой же Верхней Силезии произошло несколько немаловажных событий. Немецкая и польская общины этой провинции мобилизовывались в преддверии грядущего плебисцита. Не обладающему достаточной численностью союзническому гарнизону, состоящему из французских и итальянских частей, трудно было удерживать обе стороны от столкновений. 15 августа издатель местной немецкой газеты в Гляйвице (Гливице) решил объявить о падении Варшавы, не дожидаясь подтверждений. 16 августа на улицах появились толпы немцев, приветствующих советскую победу и поднимающих над собой портреты Ленина и Троцкого. На следующий день похожая демонстрация была организована в Каттовитце (Катовице), где французский гарнизон был осажден в своих
казармах.[214] В течение двух суток в городе безнаказанно бушевал немецкий террор. Польские граждане и дома подвергались нападениям без разбора. Ответная реакция была неизбежна. Войцех Корфанты, лидер польских националистов, призвал народ к оружию. Это стало сигналом к Второму Силезскому восстанию. На рассвете 19 августа, отряды силезской POW выдвинулись по всей провинции и заняли территорию плебисцита. Французы не вмешивались. В течение десяти дней, как раз в тот период, когда польская армия билась с Советами за спасение Варшавы, силезские поляки бились за спасение своих домов от немцев.В Восточной Пруссии подходил к концу другой плебисцит. Голосование 11 июля, на ход которого, без сомнения, повлияла критическая ситуация в Польше, завершился подавляющей победой немцев. Здесь союзнический гарнизон обеспечивала британская армия, которая сразу стала проявлять неприличное желание к немедленной эвакуации. Выражалось опасение на предмет вероятного вхождения в контакт ирландских полков с наступающими советскими войсками, с возможным риском их “заражения”.[215] Шин Фейн и большевизм явно рассматривались как части одной и той же Мировой революции. Эвакуация была проведена на первой неделе августа, и пруссаки были предоставлены сами себе.
У Данцига тоже были свои планы. Летом 1920 года конституция Вольного города все еще не была готова. Данцигом, как “союзническим кондоминиумом”, управлял британский дипломат, сэр Реджинальд Тауэр, который, однако, сильно зависел от городской корпорации и бургомистра, Генриха Зама. Зам был объявлен в розыск Варшавой по обвинению в отправке людей на принудительные работы из Польши в Германию во время Мировой войны. С 15 июля по 24 августа забастовка докеров закрыла порт для грузов для Польши. Просоветская агитация нарастала, и с самим Замом довольно грубо обошлись участники социалистической демонстрации. 8 августа Зам убедил Тауэра поддержать проект расширения территории Вольного города. Оба пришли к согласию, что раз Польская Республика почти уничтожена, нет никаких оснований охранять ее интересы.[216]
* * *
Для каждого, кто в первые недели августа наблюдал ситуацию издалека, успех наступления Красной Армии был уже свершившимся фактом. Взгляд на карту показывал, что Кавкор Гая находится уже на расстоянии десятидневного марша от Берлина. 4-я армия Сергеева в Дзялдове была в ста пятидесяти километрах от Данцига. Они миновали уже всю Восточную Пруссию. Варшава была далеко позади. Остальные армии Тухаческого шли следом, из них три направлялись к северу от Вислы, и только одна непосредственно на Варшаву. Судьба Германии, похоже, была более подходящим предметом для размышления, чем явно неизбежный крах Польши.
Однако для местного наблюдателя положение Красной Армии было менее впечатляющим. Наступление на Польшу было достигнуто высокой ценой. Потери в течение июля составляли от двадцати пяти до сорока процентов. Согласно Какурину, 3-я армия Лазаревича сократилась 30 243 человек до 23 324, 15-я армия Корка с 44 796 до 27 522.[217] 10-я пехотная дивизия самого Какурина достигла Буга в составе 4 500 человек, из которых через неделю, на польском берегу реки только 2 800 были способны двигаться дальше. Основную массу этих потерь составляли не столько боевые потери, сколько пропавшие и дезертиры, солдаты, которые вольно или невольно отставали в ходе быстрого наступления.
Столь же серьезную проблему представляла несогласованность действий между Западным и Юго-Западным фронтами. Тухачевский ожидал, что армии Егорова соберутся на Буге и двинутся вглубь Польши бок о бок с ним. Но и концу июля этот маневр даже не начинался. 24 июля 14 армия развернулась на юг, для предотвращения румынской диверсии со стороны Днестра; Конармия же повернула на юго-запад и двинулась на Львов. Только 12-я армия на северном фланге двинулась на встречу с Тухачевским, но завязла в болотистой низменности реки Стоход, где вынужден был остановиться Брусилов в 1916 году. С этого момента согласованный натиск этих трех армий на запад ослаб. Как у вил с погнутыми зубьями, их пробивная сила и способность к согласованным действиям серьезно уменьшились. Наступление существенно затормозилось. Перед собой они имели противника, которому удалось отступить в значительно большем порядке, чем это случилось на севере. Они натолкнулись на эффективную систему польских оборонительных заслонов и становились жертвой многочисленных кровавых контратак. Рыдз-Смиглы, польский командующий в Галиции, расставил гарнизоны численностью около тысячи человек в каждом стратегически важном городке и узловом пункте передовой полосы. Он был уверен, что все из них не будут атакованы одновременно, и что каждый гарнизон, хорошо обеспеченный продовольствием и амуницией сможет продержаться до двух недель, если только не подвергнется массированной атаке. В их тылу он получил возможность перегруппировать основные силы и усилить их новыми кавалерийскими эскадронами. 2-я армия, расформированная в Киеве, была восстановлена вновь под командованием генерала Рашевского, усилена полностью укомплектованной кавалерийской дивизией и поставлена на центральном участке фронта напротив Конармии. 8 июля Рашевский заставил Буденного отступить и на короткое время овладел Ровно. Бои у реки Стырь длились почти месяц. 21-22 июля, благодаря рейду генерала Линде на правом фланге 2-й армии, был отвоеван Козин. 2 августа началась битва за Броды, в ходе которой генерал Савицкий с находящимися под его началом двумя дивизиями и кавалерийской бригадой проник глубоко во фланг Конармии. Но успех поляков не принес плодов из-за приказов сверху, согласно которым вследствие потери Брест-Литовска на севере, все южные армии были отведены на Стырь. В течение этих недель Будённый тоже не бездельничал. Он с привычной решительностью отвечал на каждую атаку, и в некоторых случаях посек подразделения противника на куски. Но общий темп его наступления замедлился. В течение июля он преодолел девяносто километров от Ровно до Берестечко. Его темп был не сравним с темпом Гая, который за этот же период покрыл расстояние в 650 километров. Юго-Западный фронт потерял не только стремительность, но и чувство цели (см. карту на рис. 12, в главе 5).
Рис. 11. Галицийский фронт, август 1920 г.
Таким образом, несмотря на отметки на карте и самоуверенные утверждения советского Главного командования, прогноз на успех наступления на Польшу все еще качался на весах.
Глава пятая. Варшавская битва
Сохранившиеся впечатления о Варшаве накануне ее штурма Красной Армией представляют странную смесь лихорадочной активности и необъяснимого безразличия. Дневник лорда Д’Абернона отражает апатию: