Белый отель

Жена вместе со мной благодарит Вас за участие и доброту.

Ваш Фрейд

19 Берггассе,

Вена

4 марта 1920 г

Дорогой Захс!

Как бы сильно не сказалось Ваше отсутствие на работе коллег в Швейцарии, думаю, Вы совершенно правы, отправившись в Берлин. Убежден, что именно здесь через несколько лет будет центр нашего движения. Несмотря на недостаток опыта клинической работы, из-за которого Вы так переживаете, Ваш ум и знания, искрометный оптимизм, мягкость и умение сходиться с людьми, широта кругозора делают Вас идеальным кандидатом на роль специалиста по обучению будущих психоаналитиков. Я абсолютно в Вас уверен.

В качестве «прощального дара», — надеюсь, однако, что расставание будет недолгим, — посылаю Вам экстраординарные записи, своего рода дневник, который «произвела на свет» одна из моих пациенток, молодая, весьма респектабельная женщина, после того как вернулась из Гастейна, где лечилась водами. Она уехала болезненно худой, а приехала в Вену пухленькой, и сразу передала записи мне. Самый настоящий pseudocyesis! Дама пребывала на курорте в компании своей тети; нужно ли говорить, что она никогда в жизни не видела моих сыновей, хотя я однажды упомянул, что Мартин во время войны попал в плен. Не хочу надоедать Вам подробностями ее случая, но если что-либо из прочитанного произведет впечатление на артистическую часть Вашей натуры, буду очень благодарен, если поделитесь наблюдениями. До того, как ее карьера оказалась под угрозой, моей пациентке прочили большое будущее на музыкальном поприще. Она записала строчки «стихотворной» части дневника между нотами партитуры «Дон Жуана»… Разумеется, я посылаю Вам полную копию (остальное было в детской тетрадке), которую она с удовольствием сама составила по моей просьбе. Ее Вы по аналогии с «новорожденным» оригиналом можете назвать «последом», и по прочтении не возвращать.

Если постараетесь не заострять внимание на вульгарных выражениях, — следствие болезни, овладевшей этой в нормальном состоянии скромной и до строгости щепетильной девушкой, — Вы найдете здесь места, которые Вас развлекут. Я знаю Ваш раблезианский темперамент. Не беспокойтесь, друг мой; меня это нисколько не задевает. Я буду скучать по Вашим еврейским шуткам, — здесь у нас в Вене до ужаса благонравный народ.

Надеюсь увидеться с Вами в сентябре в Гааге, или даже раньше. Абрахам обещал подготовить доклад по женскому комплексу кастрации. Нож, которым он хочет поразить нас, наверняка окажется тупым. Все же он добросовестный и надежный специалист. Ференци попытается обосновать свое новое увлечение целоваться с пациентами.

Дом до сих пор выглядит пустым без нашей «воскресной девочки», несмотря на то, что мы редко виделись после свадьбы. Но оставим эту тему.

С сердечным приветом,

Ваш Фрейд

Берлинская клиника

14 марта 1920 г

Дорогой мой и уважаемый Профессор,

Извините за открытку: мне показалось, что она весьма уместна, если вспомнить о «белом отеле» Вашей юной пациентки, подарке, за который я должен поблагодарить Вас от всей души! Он помог мне скоротать время в поезде (еще одно замечательное совпадение) за интересным чтением. Мои мысли по поводу рукописи, боюсь, покажутся вам тривиальными; нарисованная здесь фантастическая картина представляется мне аналогом райского сада, неким Эдемом перед грехопадением, — конечно, там существовали любовь и смерть, но не было времени, которое наделяло их реальным значением. Новая клиника великолепна; не мед с молоком, как Ваш белый отель, зато, надеюсь, значительно прочнее! Как только распакую вещи, пришлю Вам настоящее письмо.

Искренне Ваш,

Захс

19 Берггассе,

Вена

18 мая 1931 г

Секретарю Комитета по празднованию юбилея Гете

Городской Совет

Франкфурт

Дорогой господин Кун,

Прошу простить меня за то, что так долго не отвечал на Ваше любезное письмо. Однако я все это время не сидел сложа руки, насколько позволяло здоровье, и закончил статью. Моя бывшая пациентка не возражает против публикации ее записей вместе с моим исследованием, и я их также высылаю. Надеюсь, Вас не смутят непристойные выражения, встречающиеся в ее неуклюжих стихах, а также менее откровенные, но все же порнографические описания в прозаическом приложении. Следует иметь в виду, что (a) автор страдает тяжелой формой сексуальной истерии, и (b) документы относятся к научной области, где повсеместно признан и применяется принцип nihil humanum, в том числе и Поэтом, который призывает своих читателей не страшиться и не отворачиваться от того неведомого либо отвергнутого людьми, что бродит ночью в лабиринте сердца.

С совершеннейшим почтением,

Фрейд

I «Дон Жуан»

1

Мне снилась буря, падали деревья а я меж ними, но пустынный берег принял меня, бегущую, от страха едва живую, надо люк открыть но я не в силах что-то изменить, спастись я вступила в связь, Профессор, с Вашим сыном, в вагоне, поезд проезжал туннель, и в темноте его рука зажата под юбкой между ляжками, опять я чувствовала — не могу дышать Ваш сын отвез меня куда-то в горы там возле озера увидела я белый отель, вода была как изумруд я не могу остановиться вся в огне из-за того что распахнула бедра, мне бессилен стыд помочь совсем нет сил одежду опустить, отбросить пальцы два а после три в меня вогнал хотя протер стекло усталый контролер остановился, бросил взгляд пошел по длинному вагону мерный ход его руки во мне наполнил всю безмерной пустотой желания, и вот он мне помог ступеньки одолеть, но спал портье и чтобы отпереть наш номер, взял ключи, скорей туда, внутрь, внутрь одежда задрана до пояса, нет времени раздеть, текла по бедрам влага, небо было прозрачно-голубым, но к ночи изменило свой цвет, спустился белый ветер с гор, покрытых снегом мы здесь провели неделю, может больше, и ни разу не покидали спальни здесь Ваш сын, Профессор, разорвал меня, распотрошил и я вернулась сломанной возможно даже хуже чем прежде, Вы сможете помочь способны Вы понять На следующую ночь сквозь лиственниц плетень, в окно ворвался ветер острый как кремень, у летней пагоды сорвало крышу, взметнулись волны, кто-то утонул, мы слышали за дверью суету прислуги и гостей, никто не мог уснуть но он, Ваш сын, сжимал рукою грудь, потом взял в рот раздулся мой сосок, за дверью крики, грохот мы решили что в море мы на лайнере плывем, на белоснежном он терзал, терзал соски хотелось закричать, распухли так они от губ его и так воспалены, он брал их в рот, один, потом другой, раздулись оба, думаю что окна разбились кое-где, потом пронзил меня с размаху снова нет, вам не постичь как девственно чисты здесь звезды, все с кленовый лист, с гор падали и падали они, вонзаясь в озеро, а там, поражены, кричали люди мы с ним нарекли те звезды Леонидами, засунул потом свой палец, вслед за членом вошел он в щель, просторно так во мне стал двигаться попеременно, и во тьме тела втащили на берег, слышны рыданья чьи то, больно — он мне палец с размаху в зад вогнал, а я ласкала в щели своей головку медленно ногтем, раздулась так, что стала новым существом, во мне таящимся, вдруг молния блеснула мгновенной белой вспышкой так что гром разнесся над отелем в темноте, все поглотившей снова, лишь на водах мелькали огоньки, саднило у обоих, бильярдную заполнил вод поток а он никак не мог пустить в меня свой сок так сладко, что не сходит краска с щек рассказывать мне стыдно, но тогда, Профессор, я не ведала стыда, хоть плакала, а час спустя сорвался крик, когда его горячий сок в меня проник, мы слышали, как хлопали дверьми, вносили тела утопших, ветер с буйной силой все бушевал, а мы друг к другу льнули не разжимали рук когда уже уснули. Однажды вечером спасли кота, чья черненькая шкура сливалась с темною листвой, в окно стучащей хмуро мы, обнаженные, смотрели, как рука сквозь зелень прорывалась он царапал спасителя, два дня после потопа на этом дереве искал он кров, в тот день мое извергло лоно кровь, он фотографии показывал, спросила я: «Что, если дерево омоет красная струя?» мои слова, Профессор, что с постели ни разу не вставали мы, не надо понимать буквально, и когда спасли кота, спустились мы, чтобы перекусить, просторно меж столами, здесь можно танцевать, но мне было немного не по себе, накинула лишь то, в чем встала, меж ног струился холодок, короткая одежда прикрывала мало, я слабою рукой его ладонь пыталась оттолкнуть, сказал, я не могу сдержаться, не могу тебя не трогать, ты должна мне разрешить, прошу тебя, прошу, на нас смотрели пары, и улыбались снисходительно-приветливо а он лизал лоснящиеся пальцы, сидя за столом, смотрела, как орудует ножом, кровавая рука, нависнув над бифштексом мы побежали к лиственницам, свежий ветер обдал прохладой, это было так прекрасно, вечер заканчивался, к нам почти не долетали оркестра звуки, но напев цыганской скрипки то нарастал, то замолкал вдали, той ночью он едва не разорвал мне щелку, что сжалась из-за месячных, а звезды над озером огромные сияли, тесно на небе для луны, но звездопад расчистил место, они к нам в номер падали, и крышу беседки-пагоды зажгли, а иногда мы видели как вспыхивал в вершинах гор взрыв-огонек, разрушив снежный их убор.

2

Однажды целый день у нас уборка шла. Я встала вместе с солнцем и ушла, чтоб с ним по озеру на яхте покататься. И до заката дня трехмачтовый корабль под белым парусом носил нас по волнам. Под пледом, прикрывавшим нас, его рука в перчатку моей плоти по кисть засунута была. На небе голубом не облачка. Отель с деревьями слился, а темный лес расплылся и за горизонтом изумрудных волн исчез. И я сказала: «Вставь, вгони в меня скорей, прошу тебя». Что, слишком прямо, грубо? Я не стыжусь. Все солнца страшный жар. Но негде было лечь на корабле, повсюду пассажиры вина пили, ели цыплячьи грудки. Заодно глазели на нас, двух инвалидов, что под пледом просидели. Все расплывалось, будто я во сне, представьте, он без устали во мне, ходил как поршень час за часом, Профессор. Лишь когда закат настал, от нас все отвлеклись, но взгляды обратили не на кроваво-красный отблеск в небе, на зарево, что превзошло закат меж сосен ярко полыхал отель — одно крыло горело, все сгрудились у яхты на носу и с ужасом смотрели. И тут Ваш сын опять меня схватил и словно на кол на себя внезапно насадил, так стало сладко, что я вскрикнула невольно но ни один не обернулся, крик мой заглушили другие крики, что оттуда доносились, смотрели мы, как с верхних этажей в глухие воды падали тела людей а кто-то прыгал вниз трудилась неустанно пока не выпустил в меня прохладную струю. С деревьев трупы обгорелые свисали поднялся снова у него, опять я извивалась на нем верхом, не передать словами все это исступленье, весь восторг одна стена обрушилась виднелись внутри кровати, нам неясно как все это началось вдруг кто-то произнес возможно неожиданная сушь, и солнца луч, войдя в раскрытое окно разжег нагретое белье в постели, заодно возможно (хоть курить запрещено) одна из горничных ослушалась, потом заснула, или мощное стекло увеличительное, извержение в горах Я не спала в ту ночь, так все саднило внутри, по-моему он что-то там порвал, ваш сын был нежен, оставался во мне всю ночь не двигаясь. Лишь слышен тихий плач там на террасе, где тела лежали, не знаю, Вы знакомы с алой болью, присущей женщинам, но не могла унять я дрожь и час и два пока спокойная вода катила волны черные сюда. Рассвет настал, но сон был не для нас, не размыкали рук и не смыкали глаз. Потом заснув, я стала Магдалиной, резной фигурой, украшавшей нос корабля среди бурлящих волн морских. Меня на острие меч-рыба насадила, я упивалась холодом и бурей, плоть моя, из дерева, была помечена годами, и ветром края айсбергов, где севера рождалось пламя. Казался мягким поначалу лед, а кит стонал тихонько колыбельную костям корсета тонким невозможно отличить вой ветра от китовой песни, мерный плеск всех айсбергов из самих дальних мест. Но вот уж лед в меня врезаться стал, — теперь мы ледокол, — и грудь мне оторвал, покинутая всеми, родила я деревянного зародыша, и жадными губами, рот распахнув, он мокрый снег поймал но затянуло в бурю и пропал в меня вонзившись, снежная метель мне матку вырвала и я простилась с ней, в безмолвье унеслась вы видели летящую утробу Не представляете, какое облегченье, почувствовала я проснувшись, жаркие лучи уже ласкали комнату веселым светом, Ваш сын смотрел так нежно на меня. Я, счастлива что грудь моя цела, к балкону бросилась. Вокруг была разлита свежесть воздух напоен сосновым ароматом, наклонилась к перилам, сын Ваш сзади подошел и неожиданно в меня вошел, вогнал так глубоко, что зимним сном обьято, мгновенно сердце расцвело, не знаю даже в какую дырку он попал, я в раже почувствовала, как отель и горные вершины внезапно сотряслись, возникли сотни черных пятен там, где все было белоснежно до сих пор.

3

За время отдыха мы завели прекрасных друзей — все умерли при нас, из тех несчастных одна корсеты делала, была веселой, пухленькой, храня устои ремесла, но ночи бесконечные принадлежали лишь нам. Волшебный звездный дождь не прекращался. Медленно, как розы огромные спускались к нам с небес, однажды апельсиновая роща проплыла мимо нашего окна, благоухая, мы лежали молча в потрясеньи замолкло сердце — падали они с шипеньем растворились в озере ночном как тысяча свечей, закрытых шторы полотном. Не думайте, что мы с ним никогда не вслушивались молча в тишину великую ночную, лежа рядом, не соприкасаясь, по крайней мере, лишь его рука тихонько поглаживала холм, чьи заросли напомнили о том, как в детстве в папоротнике играл густом, и прятался от всех. Я многое узнала о Вас из шепотков его тогда, Вы вместе с матерью его стояли там над нами. Закаты — розовое облако-цветок что обращался в ничто, столкнувшись с снежным пиком, наш отель вращался, и грудь моя описывала круг, дойдя до сумерек, его язык встречал закат в моей рычащей щелке, а я его высасывала сок, он превращался в то молоко, что я ему дарила, либо оно для губ его во мне рождалось — с второго дня набухла грудь моя, после полуденной любви нас жажда мучила, и я (он осушил бокал вина, ко мне нагнулся) одежду приоткрыла; мне так больно распирало грудь, что брызнула струя, он даже не успел припасть к соску, обедал с нами добрый и седой священник, и ему я разрешила пососать второй на нас глазели изумленно все но улыбаясь, словно говоря: так надо, ведь ничего в отеле белом, кроме любви не предлагают, а цена любого удовлетворить должна, В двери открытой показался повар, лицо его в улыбке расплылось, двух было мало, чтобы осушить меня, и повар подставил под сосок стакан, а выпив залпом, объявил, что вкусно, его мы похвалили за искусство, еда была отменной, как всегда, к нам бросились другие, все желали отведать сливок: гости, распаренный и жаждой измученный оркестр, а падающий свет внезапно в масло взбил, весь лес в него одет двухстворчатые окна, озеро покрыты толстым слоем, священник грудь сосал, он поделился горем, в трущобах мать осталась умирать кормил второй сосок другие губы, и опять почувствовала, как он под столом мне гладит бедра, они, дрожа, раскрылись. Пришлось бежать наверх. Он был во мне и прежде чем ступеньки одолели из щели влага потекла, священник остался, чтоб возглавить тех, кто к ледяному склону отправился оплакивать усопших, и до нас слова молитвы долетали с побережья, затем все стихло руку взял мою и сунул внутрь где член его ходил толстушка corsetiere со всех сил в сочащееся лоно протолкнула пальцы, невероятно, так наполнена, и все же не полна, повозки увозили всех утопших и сгоревших, стук их колес до нас донесся сквозь листву и снова тишина ее я юбки задрала так пояс врезался, дышать едва могла, и сыну Вашему закончить в ней дала, ведь здесь любовь границ не берегла от неба к озеру от гор и к комнате моей тянулась цепь скорбная людей, укрытых в тени горного хребта, стоящих молча у чудовищного рва, и ветерок шальной заставил вспомнить снова об аромате апельсиновом и розах что проплывали мимо нас по этой Вселенной тайн и матери без чувств впивались в землю мокрую, колокола звонили в церквушке за отелем, придавая силы, нет, церковь выше, нам достичь ее пришлось бы прежде чем до вершины, где обсерватория, дойти, слова надежды из уст священника струились словно дым, стоял на озере он одиноко средь сетей, к груди прижавши шляпу, а потом внезапно с неба грянул страшный гром. Молитвам вняв, на миг горы вершина повисла в воздухе, потом лавина обрушилась, засыпав и усопших, и живых. Вот эхо замерло. Вовек я не забуду тех секунд немых — такая опустилась тишина — и мгла как катаракта, ибо этой ночью на белом озере, что солнцем упилось, не наступила тьма, и не было луны, наверно, он до матки ей достал, толстушка в экстазе закричала, зубы сжала и укусила грудь мою так сильно что пролился на нас молочный дождь.

4

Однажды вечером, — все озеро как алое пятно, — оделись и забрались на вершину горы, что за отелем, узкая крутая тропинка извивалась среди лиственниц и сосен его рука поддерживала сзади, но также шарила по телу, путь в меня нащупывая. Мы решили отдохнуть, дойдя до тисов, что росли у церкви; тут привязан ослик был, он редкую траву щипал лениво, и разглядывал чужих. Когда во мне любовник заскользил, монашка появилась седая, с кучей грязного белья сказала, ледяной поток ручья весь смоет грех, не надо прерывать. Ручей все озеро питал. Из вод его с трудом поднялось солнце и обрушилось дождем. Она белье стирала. Мы вскарабкались по склону там на вершине вечный холод непреклонно царил. Тьма опустилась вовремя, и мы ослепшие, в обсерваторию вошли. Скажите, Вам известно, как Ваш сын все звезды обожает, они в его крови, но в этот раз, когда смотрели ввысь, пустынно было небо ведь они вниз унеслись. Да, я не знала прежде, что звезды, став снежинками, порой спешат совокупиться с озером, землей. Настала ночь, мы не могли спуститься к отелю в темноте, любовью занялись опять, потом заснули. Вереницей промелькнули его подобья призрачные предо мной, потом я вслушивалась в песню гор ведь каждый раз они, встречаясь, хор заводят дружно вместе как киты. Той ночью небо в хлопья снега обернулось и рухнуло на землю, были мы окружены такой великой первозданной тишиной, что слышны даже сладостные вздохи Вселенной, приходящей в бытия экстаз так много лет назад, а на рассвете, — мы нашли, как жажду утолить, жевали звезды, чтобы снегом изошли, — все, даже озеро, окрасил белый цвет, и наш отель пропал, но он направил трубу на озеро и разглядел слова которые дыханьем создала я на стекле окна. Направил вверх он телескоп и показался эдельвейс на льду вершины горной вдалеке потом увидел лыжников, что, как парашютисты меж двух вершин вниз падали, и вдруг на фоне голубом сверкнула полоса металла, застежку от корсета я узнала толстушки нашей, вот сиреневый синяк на мякоти бедра, где палец он вдавил, такой пустяк его внезапно возбудил, в меня он так стремительно ворвался, что едва не задохнулась, в горном воздухе кружилась голова, вагон фуникулера ветер тряс, висел он на обрывке троса, сердце забилось бешено и закричала я, а наши знакомые по небу плыли вниз, его язык быстрей как в барабан бил по груди моей не знала что соски вставать мгновенно могут у женщин юбки нижние и платье раздувались как паруса, и медленно спускаясь, они парили, а мужчины пролетали мимо них стремительно, мое едва не разорвалось сердце, казалось, женщин вверх влекло, не вниз, и в странном танце их партнеры ввысь руками невесомыми воздушных балерин подняли, мужчины первыми упали, после них в лес или в воду рухнули все дамы, вслед за хозяевами лыжи яркие свалились сами. Когда спускались мы, остановились у ручья. В прозрачных водах озера, — но странно, все четко было видно с высоты такой, — скользили миллионы золотых и серебристых рыбьих плавников напомнили мне сперму что стремится попасть мне в матку. Как Вы думаете, я не слишком сексуальна? Иногда я кажется помешана на этом, Бог ли захотел наполнить воды бешенством сплетенных тел плодами виноградную лозу, и финиками пальму, заставить буйвола тянуть упрямо за грушей выю, персик трепетать, когда доносится знакомый смрад быка, и солнце бледную луну извечно покрывать. Ваш сын сломал мою стыдливость в буйном раже самца. Великолепный персонал. служил в отеле. Никогда мы не встречали такой внимательности, телефоны не смолкали ни на минуту, как звонок портье, пришлось им отказать в приюте новобрачным, как только паковались люди, вместо уехавших по дюжине гостей здесь появлялось, место какое-то нашли для пары что рыдали из-за отказа, а на следующую ночь раздались крики, девушка рожала, чтобы ей помочь и горничные, и официанты суетились, с бельем нагретым все сновали взад-вперед. Сгоревшее крыло отстроили так быстро весь персонал участвовал, однажды поутру когда лицо в подушку спрятав, выпяченный зад подставив, чтобы член он мог вгонять толчками, начала я влагой истекать, почти в экстазе, кто-то по стеклу поскреб, веселый повар, стену покрывал он краской новой, расплылся весь в улыбке, и, пунцовый, нам подмигнул, мне было одинаково приятно и сына Вашего, и повара в себя принять, готовил он отменно мясо, сок его такой же свежий, было хорошо почувствовать, что часть тебя принадлежит другому, нет места черствости и эгоизму в белом отеле где ласкают волны осыпь гор, и лебеди, что нежат свой убор на их вершинах, так чисты, что серым ледовый панцирь кажется, слетают меж снежных пиков в озеро опять.

II «Гастейнский дневник»

Она наткнулась на выступающий корень дерева, упала, поднялась и снова бросилась вперед, не разбирая дороги. Бежать было некуда, но она все равно бежала. Позади все громче раздавался треск палой листвы под ногами преследователей, ведь они мужчины и двигались быстрее. Даже если удастся добраться до края леса, там тоже наткнется на солдат, которые ждут, когда она покажется, чтобы застрелить, но и несколько мгновений жизни казались драгоценным даром. Однако они не помогут. Спастись невозможно, разве что превратиться в одно из этих деревьев. Она охотно отдала бы сейчас свое тело, полнокровную человеческую жизнь, чтобы застыть здесь и смиренно существовать, стать домом для пауков и муравьев. Солдаты прислонят к ее стволу карабины и полезут за сигаретами. Пожмут плечами, исчерпав легкую досаду, скажут, Всего одна сбежала, ничего страшного, и разойдутся по домам; но она, дерево, преисполнится счастьем и листья ее воспоют благодарность Господу, а солнце тем временем в последний раз сверкнет сквозь ветви и опуститься за лесом.

Наконец, она рухнула на жесткую землю. Пальцы наткнулись на что-то холодное и твердое; разбросав листья, она увидела стальное кольцо люка. Заставила себя встать на колени, взялась за него и потянула. Только что вокруг стояла тишина, словно солдаты прекратили поиски, но сейчас снова затрещали кусты за спиной, совсем рядом. Она вложила все силы в последний отчаянный рывок, но люк не поддавался. На жухлые листья легла чья-то тень. Она закрыла глаза и стала ждать, когда вокруг все взорвется. Потом подняла голову и увидела искаженное испугом детское лицо. Как и она, мальчик был обнажен, из сотни порезов и царапин струилась кровь. «Не бойтесь, тетенька, — произнес он. — Я тоже живой». «Тихо!» — сказала она ему. Люк не поддался ни на миллиметр. Она велела мальчику вместе с ней ползти в густой подлесок. Возможно, солдаты примут кровь на их спинах за красные пятна на пестро окрашенной листве. Но тут же почувствовала несильный, почти осторожный толчок в плечо: одна за другой, в нее впились пули.