Белый Шанхай. Роман о русских эмигрантах в Китае

— Вы, наверное, хотите узнать, что с Фаней? Она в полном порядке и передает вам привет.

Нина едва понимала, о чем он говорит. Господи боже мой, смертная казнь… Но за что?!

— За попытку государственного переворота и контрабанду оружия, — объяснил Левкин. — Ой, ну что же вы стоите? Присаживайтесь и располагайтесь как дома. Волноваться не из-за чего: обвинительный акт составлен нелепо и совершенно бездоказательно, поэтому, я думаю, до открытого суда дело не дойдет. Мы пригласили лучших китайских адвокатов — судья будет охотнее прислушиваться к их доводам. Мне нужно, чтобы вы подписали доверенности на меня, на господина Ма Дэчжэна и господина Го Тингбао. Это очень хорошо, что они согласились представлять ваши интересы: они никогда не берутся за дела, которые нельзя выиграть.

— Все мои деньги в Шанхае… как я им буду платить? — спросила Нина.

Левкин с укоризной посмотрел на нее.

— За все платит советская сторона.

Он достал из портфеля бумаги и подсунул их Нине, но она была не в состоянии разобрать, о чем там говорилось: строчки плыли у нее перед глазами.

Левкин пододвинул ей чернильницу:

— Давайте поторапливайтесь! Мне еще в мужскую тюрьму ехать к дипкурьерам.

Нина расписалась на одной копии, на второй, на третьей и тут заметила на полях карандашную надпись: «Я здесь. Мы что-нибудь придумаем».

Это был почерк Клима.

Перо выпало из рук Нины.

— Он приехал?!

Левкин показал глазами на стоящего в дверях охранника и быстро стер надпись резинкой.

— Ну, всего хорошего! Я побежал.

После встречи с адвокатом Нину вновь обыскали. Она едва могла дождаться, когда тюремщицы уйдут. Внутри у нее все клокотало от радости и досады, что она ничего не успела передать Климу.

Вокруг было все то же — серая камера, нары и обшарпанная дверь, впереди Нину ждала либо казнь, либо бессрочное заключение, но несколько слов, написанные рукой Клима, наполнили жизнь смыслом. Нина закрыла лицо руками и заплакала от счастья.

Глава 32 Приговор

1

Здравствуй, Китти!

Если ты получила это письмо, значит, меня арестовали и, скорее всего, казнили. Страшновато писать такие вещи, но мне все равно придется идти ва-банк.

Я понимаю, что это несправедливо — ведь я рискую не только собой, но и твоим будущим, но Олманы пообещали, что позаботятся о тебе, так что я должен позаботиться о твоей маме. У нее нет шансов спастись, если я не сделаю то, что задумал: буквально все — китайские власти, иностранные дипломаты и русские иммигранты — жаждут ее крови. В лице Бородиной и ее «подельников» они хотят наказать Советскую Россию, и поди докажи им, что мама не имеет никакого отношения к коммунистам.

К сожалению, я вынужден участвовать в грязной политической игре. Я не буду описывать все подробности, и скажу только самое главное: в результате переговоров, которые начались тут, в Пекине, Германия отказалась поддерживать экономическую блокаду СССР, а взамен получила право на проведение испытаний химического оружия под Саратовом.

Сейчас в СССР набирает силу новый вождь по имени Иосиф Сталин. Чтобы заручиться его поддержкой, немцы решили помочь ему разобраться с делом Фани Бородиной и через свою дипмиссию прислали двести тысяч долларов — на взятку судье Хо Цуну.

В отличие от большинства китайских чиновников, Хо Цун славится своей неподкупностью. Он уже отправил в застенок несколько десятков человек, которые осмелились сунуть ему деньги, поэтому сотрудники советского полпредства не рискуют подойти к нему с деловым предложением.

В Пекине все боятся связываться с русскими, и мы так и не смогли найти посредника, которому можно было бы доверить столь щекотливое дело.

Время идет, тянуть дальше нельзя, и я сам вызвался поговорить с судьей. В полпредстве одобрили мою кандидатуру: выяснилось, что судья родом из-под Шанхая, а я как раз знаю шанхайский диалект и могу обойтись без переводчика.

Раз в неделю Хо Цун слушает пекинскую оперу в старинном театре «Чжэнъицы», и мы решили, что его следует ловить там.

Я уже ходил туда на разведку.

Актеры в замысловатых костюмах разыгрывали пьесы на основе древних легенд, а в зрительном зале за чайными столиками сидели обряженные в шелка купцы, важные чиновники и иностранцы, ничего не понимающие в китайском оперном искусстве.

Все время, пока шел спектакль, я смотрел не на сцену, а на судью — человека, который может подарить жизнь твоей маме. Луч света из запыленного окошка падал прямо на его столик, и время от времени в него входила желтая старческая ладонь с чайной пиалой.

Я все пытался поймать взгляд Хо Цуна, но каждый раз, когда он поворачивался в мою сторону, в его руке раскрывался бумажный веер и прятал от меня лицо судьи.

Сказать, что я боюсь, — значит ничего не сказать. Если бы это был поединок или хотя бы уличная драка, была бы боевая злость и возможность оценить шансы на победу. А тут чувствуешь, что прыгаешь в колодец.

Я прекрасно понимаю, что не разобьюсь только при одном условии — если во время полета меня произведут в ангелы и снабдят лебедиными крыльями. Но надежды на это маловато.

Эх, Китти, я не знаю, зачем я это пишу. Тебе всего три года и когда ты подрастешь, ты не будешь меня помнить. Обидно, черт возьми, пропасть без следа, но у меня нет иного выхода. Я просто хочу, чтобы ты знала, что со мной приключилось.

Ну что ж, пора спать — вернее, маяться, ворочаться и молиться Богу, в которого я не очень-то верю.

Люблю тебя,

Папа

2

С тех пор, как Нина получила весточку от Клима, она целыми днями думала о нем. Левкин каждый раз приносил ей новые записки от мужа — слова ободрения и короткие стишки, которые Клим сочинял, чтобы рассмешить ее.

Он никогда не писал о любви и не предлагал помириться, и Нина не знала, как это понимать. Клим не желал, чтобы Левкин знал о его чувствах? Или он поддерживал жену только из сострадания?

С другой стороны, ради Нины он бросил свое ненаглядное радио и даже оставил Китти — Клим написал, что она в Шанхае у Олманов. Может, он все-таки хотел начать все сначала?

Нина без конца спрашивала себя: «Если меня выпустят, что будет дальше?» Обжегшись на молоке, Клим всегда дул на воду, и эту особенность характера нельзя было исправить. Возможно, он сделает вид, что все в порядке, но любая Нинина оплошность могла вызвать очередной виток ревности и отторжения.

Им было куда проще любить друг друга во время бедствий, когда следовало забыть о мелочах и решать важные проблемы. Но в том-то и дело, что личное счастье — это драгоценные пустяки, которые украшают существование. Разумеется, без них можно обойтись, как люди обходятся без книг, музыки и прочих «излишеств», но при этом их жизнь стремительно обесценивается — прежде всего, в их собственных глазах. Теперь-то Нина как никто понимала это.

Вскоре Левкин добавил ей мучений: