Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
– Конечно, поедем!
– поднялся Панама.
– Надо ехать. Он так волновался, из учительской - в класс и из класса - обратно. Прямо так и бегал…
У ворот института их ждал “газик” с синим крестом на борту и надписью “Ветеринарная помощь”. Панама ещё никогда не ездил в “газике”. Машина катила быстро-быстро. У Петра Григорьевича прыгали очки на носу, а шофёр сидел прочно и молча, на рукаве его куртки был синий крест и надпись “Санитар”.
Они проехали несколько станций метро, высокий соборе голубыми куполами, свернули во двор и остановились около дощатых ворот с объявлением “Посторонним
Мальчишка лет пятнадцати с повязкой дежурного встретил их в проходной.
– Ох, - обрадовался он.
– Наконец-то, Пётр Григорьевич. А мы уж прямо не знаем, что и делать…
– Ложится?
Панама удивился, как изменился голос доктора, стал жёстким и деловым.
– Венчики распухли! Стоять не может. Опой, наверно…
– Посмотрим. Температура?
– Высокая.
Панама еле поспевал за ними. Прошли двор, где были навалены какие-то пёстро раскрашенные шлагбаумы, кубы, полосатые шесты, стойки. По двору задумчиво бродил маленький шелудивый ослик. Панама никогда живого ослика не видел, но останавливаться было некогда.
Они поднялись по мосткам и оказались в полумраке конюшни. В длинный коридор выходили двери с решётками, из-за каждой на Панаму взглядывали умные лошадиные глаза.
В конце коридора толпилось несколько человек и слышались приглушённые голоса.
– В деннике?
– спросил врач.
– Ложится?
В глубине денника, над открытой дверью которого была табличка “Конус”. Чистокровный верховой жеребец. 1968 г.р.”, на полу, неестественно завалясь, лежал огромный конь. Панама видел, как тяжело у него ходят бока.
– Дежурную лампу!
– сказал врач.
– И давайте его на растяжках в коридор.
Все зашевелились. Появился яркий прожектор. И Панама увидел, что у головы коня на корточках сидит Борис Степанович, бледный, с трясущимися губами. Одной рукой он поддерживает коню голову, а другой часто-часто гладит его по чёлке, по глазам.
– Подымай, подымай, теперь осторожно выводи!
Длинно и жалобно застонав, конь тяжело поднялся. И, оседая на задние ноги, ступая передними словно на иглы, вышел. Его привязали так, чтобы он стоял посреди коридора и к нему можно было подойти с любой стороны.
– Счас, милый, счас, золотой. Потерпи, мой хороший, - приговаривал Борис Степанович, и все: и конюхи и ватниках, и дежурный мальчишка, и седоусый худой старик в белых штанах и красном пиджаке поглаживали коня, поддерживали, приговаривали ласковые слова.
– Ах ты. Конус, Конус… - вздохнул старик, - конь-то какой. Этому коню цены нет. Вон глаз какой породный!
Панама глянул. Глаз у коня был глубокого тёмно-фиолетового цвета, а когда он поворачивал голову, глаз вдруг становился на просвет солнечно-янтарным.
Конус постоял, постоял и, вдруг качнувшись, повалился на пол, морда на растяжках оскалилась, показались огромные, как клавиши, зубы, а шея вытянулась, будто резиновая…
– Держи, держи, ребята… Боря, возьми губу, не отпускай. Ну-ка, Конус, мальчик ты наш милый, вставай, вставай, дорогой, надо встать… Вставай, голубчик…
Жеребца снова подняли. Доктор присел на корточки и дотронулся до ноги над копытом. Конус вздрогнул и застонал.
– Что, доктор, опой?
– тревожно спросил
– Откуда опой? Откуда ему быть?
– заговорил небритый конюх.
– Я его вчера два часа выводил. Что ж я, не знаю дела? Я с пяти лет при конюшне. Ещё у Пашкова служил.
– Такое может быть и не оттого, что напоили после езды… задумчиво сказал доктор.
– Корм, скажем, тяжеловат, вот сердце всё кровь к ногам гонит… Вон как живот вздут. Но тут ещё что-то. Тут ещё какая-то инфекция сидит.
– Он раскрыл чемоданчик, вынул блестящий шприц, звякнул ампулой.
– Боря, закрути!
Борис Степанович своей длинной жилистой рукой скрутил коню губу, и копь мелко задрожал.
– Спокойно!
– И резко, как нож, шприц воткнулся в круп.
– Ну вот и всё, вот и всё… Теперь немножко переждём, чуть кровь пустим, чтобы затёк с ног спять. А завтра массаж, массаж, если только не будет температуры. Борис Степаныч, ты тут ночевать будешь?
– Да, да, - закивал тот.
– Куда ж я. Тут буду, конечно.
– Ежели что ночью, сразу звони, пока не разбудишь.
– Вроде падает температура?
– Конюх дотронулся до коня.
– А?
– Рано ещё…
Панама тоже коснулся лошади. Шкура была сухой и горячей. Когда они вышли во двор, уже темнело. Борис Степанович проводил их до проходной.
– Значит, рацион питания надо пересмотреть. Да, Боря, не везёт тебе: третий год перед самыми соревнованиями свистопляска какая-то получается. То Агностик у тебя пал, то у Готлиба такая засечка* страшная, а вот теперь Конус…
______________
* Засечка - рана на ноге лошади. Некоторые кони по время езды,
особенно быстрой, бьют сами себя копытами по ногам. Про такого коня
говорят, что он “засекается”. Конь с большой засечкой к состязаниях
выступать не может.
– Невезучий я, - ответил Борис Степанович.
– Ещё сегодня всё так удачно. Вы быстро приехали.
– Это вот кого благодари!
– Пётр Григорьевич положил руку Панаме на голову.
– Ты бы знал, как он в институт проник - целый детектив… А какую он нам речь закатил! Такое, брат, в кино не покажут.
– Спасибо, Игорёк!
– сказал Борис Степанович.
– Я тут замотался, совсем про тебя забыл. Извини. А ведь ты небось и уроков не готовил, и есть хочешь, и дома волнуются?
– Борис Степанович, - сказал Панама, - можно, я завтра сюда приду?
Глава седьмая
“ЕСТЬ У НЕГО ЗАЩИТНИК!”
Рядом с пионерской комнатой была маленькая каморка, где хранились барабаны, горны, отрядные флажки и другие полезные вещи, которые назывались звучно и непонятно “пионерская символика “.
Машу Уголькову попросили нашить на отрядные флажки номера и буквы, там, где они оторвались. В каморке было уютно. Пахло краской, из застеклённого шкафа весело сияли кубки - школьные призы, косяками свисали вымпелы. Маша работала быстро, а мысли текли плавно, как бы сами собой. Она вспоминала вчерашнюю телепередачу и одновременно мечтала о том, как они в воскресенье пойдут с папой в театр.