Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
– Я не молчу, - говорит отец.
– Я даю тебе высказаться.
– Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке? Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: “Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался”. Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них - спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!
– Слушай, старик!
– Отец наклоняется над Панамой.
– А может, мама права? Брось ты всё это! Придумал тоже лошади…
Панама открывает глаза и медленно говорит:
– Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать.
Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.
– Чёрт знает что!
– кричит он.
– Это чёрт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернёшь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои страдания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?
– Корень ученья горек, но плод его сладок!
– говорит Панама любимое присловие Дениса Платоновича.
– Да какое “сладок”! На тебя смотреть страшно!
– Ребята!
– говорит Панама родителям.
– Я сегодня полкруга галопом проскакал, только потом за седло схватился.
– И получил бичом!
– Это за то, что испугался. Если бы не испугался, не получил бы. Ребята, галоп - это такое! Это такое счастье!
– Это ненормальный!
– говорит отец.
– Он ненормальный. Ты же завтра в школу идти не сможешь!
– Не-е-е… наверное, смогу, - неуверенно говорит Панама.
– Отлежусь и пойду…
– Ну что ты с ним разговариваешь! Запрети, и всё!
– говорит мама.
– В конце концов ты - отец.
– И я стараюсь быть хорошим отцом!
– с металлом в голосе возражает папа.
– Я не хочу, чтобы мой единственный сын всю жизнь попрекал меня тем, что я ему запретил ездить верхом. Если хочешь, в детстве я тоже несколько раз ездил верхом, в эвакуации. И в этом нет ничего ужасного.
– А седло какое было?
– спрашивает Панама.
– Без седла! Ватник какой-то стелили.
– А!
– говорит Панама.
– Колхоз! Это не езда…
– Посмотрим, как ты ездишь.
– Обида звучит в папином голосе.
– Я через полгода на третий разряд сдам, если вытерплю, конечно.
– О чём ты с ним говоришь, о чём мы говорите!
– возмущается мама.
– Ты запрещаешь ему или пет?
– Ребята, я так устал! Вы ругайтесь на кухне, а?
– Он прав!
– Это папа говорит.
– Пойдём на кухню. А ты знаешь, - говорит он, выходя, - мне кажется, эти занятия вырабатывают в мальчишке чертовскую силу воли. Я наблюдаю, как он встаёт по утрам, чистый спартанец. Раньше такого не было…
Панама не слышит, что возражает мама. В полусне перед ним плывёт, качается самый первый день тренировок.
…В раздевалке Денис Платонович проводил перекличку:
– Васильчук? Нету. Отлично. Вычёркиваем. Бройтман? Нету. Отлично. Баба с возу - кобыле легче. Ковалевский?.. Распределяем лошадей: Олексин - Формат. Ватрушкин - Ромбик. Пономарёв, так как вы у нас первый раз, дадим вам римского императора -
Нерона, гонителя христиан и юношей, стремящихся стать всадниками. Маленькое замечание: седлать осторожно, - он хоть и мерин, а строгий, бьёт передними и задними, а будешь валандаться с трензелем, может пальцы прихватить. Вкладывать трензель, говоря по-крестьянски, удила, аккуратно, пальцы совать только в беззубый край. Спицын, повтори порядок седловки!– Подхожу с левой стороны. Если лошадь стоит неудобно, говорю: “Прими!”, надеваю недоуздок. Зачищаю коня…
– Стоп! Бычун, перечисли части оголовья.
– Ремни, - начинает бойко сыпать маленький вёрткий мальчишка, - два нащёчных, налобный, сугловный, подбородный, поводья. Трензельное железо, кольца…
– Как оголовье носят в руке?
“Как много они знают”, - думает Панама. Ему объяснял раньше Борис Степанович, но сейчас всё вылетело из головы. Ещё хорошо, старик ничего не спрашивает, а то бы опозорился.
И вот он тащит, как положено, в левой руке оголовье, седло. Совсем не такое седло, как у жокеев, а огромное, строевое, подпруги волочатся по полу. Панама спотыкается о них и чуть не падает. Хочет подпруги поднять, тяжёлое стремя больно стукает его по ноге. Наконец находит донник с табличкой: “Нерон, мерин, рысак орл. 1952 г. р.”.
Панама осторожно входит. Мерин стоит в углу и злобно смотрит на него.
– Тихо, тихо, это я, я, - опасливо говорит Панама и пытается зайти слева.
Нерон резко поворачивается и становится к Панаме крупом. “Ой, счас накинет копытами!” Душа Панамы проваливается в пятки.
– Кто денник открытым оставил?
– раздаётся окрик тренера.
– Лошадей повыпустить хотите?
Панама торопливо запирается, роняет седло, уздечку и остаётся один на один с мерином, который злобно глядит на него через плечо. Нет, это не добродушный, податливый Конус, с которым было легко и весело, а злобный, жестокий зверь, готовый на всё. Панама прижимается в угол.
– Эй! Новенький! Как тебя, Пономарёв, что ли? Открой!
Панама оглядывается. За дверью стоит тот чернявый мальчишка Бычун.
– Что, прижал он тебя? Я тебе, пакость!
– замахивается он на мерина, и тот сразу прижимает уши.
– А ну, прими! Прррими! Вот смотри, как взнуздывают. Понял? Бери голову рукой в обхват! Держи вот так локоть, а то тяпнет. Ну-у! Что, напоролся на локоть, гангстер. А теперь смотри, как седло кладут… Ой, тренер идёт! Я побежал, а то раскричится. Ты его не бойся, мерина-то. Он сам боится, вот и лягает.
– Ну что?
– входит в денник Денис Платонович.
– Так, оголовье надел - полдела сделано. Теперь седло. Ну-ко, клади. Так. Подтяни подпруги. Не от пуза, не от пуза… Не по-бабски. Вот. Выводи.
“Никогда я не научусь коня седлать”, - думает Панама, шагая в манеж.
– Равняйсь! Смирно! Садись!
А Панама маленький, стремя где-то на уровне глаз. Тянет он ногу, тянет, чуть на спину не опрокидывается.
– Путлище сделай длиннее!
– Это Бычун подсказывает.
А кто его знает, где оно, это путлище? А! Догадался: это к чему стремя пристёгнуто. Есть, взгромоздился в седло. Ух ты, как высоко.
“Я сижу в седле!
– И радость захлёстывает Панаму.
– Какой же этот Бычун молодец! Помог!”