Белый Трибунал

Еще бы! Мысли мальчика перенеслись к разоренному дому, где обитали призраки, к зловещему особняку в кольце железных деревьев. Как давно это было!

– Вы, наверное, ошиблись, - вслух сказал он.

– Почему это?

– Юрун Бледный был убит больше ста лет назад. Если бы вы родились за четыре года до его смерти, вам сейчас должно быть… - Тред быстро подсчитал в уме.
– Сто десять лет!

– Ну?…

– Это же невозможно…

– Неужели?

– Да. Ну, не совсем. Но очень маловероятно. Во всяком случае, - неловко договорил Тред, - в это нелегко поверить.

– Сочувствую. Мой отец - его звали Рунстад, и я почти не помню его лица, - Клыкач вернулся к своему рассказу, - был управляющим в доме Юруна. Мать прислуживала на кухне. В знак особой благосклонности моему отцу, хоть он и был всего лишь слугой, было дозволено не только жениться, но даже пользоваться роскошью отдельного жилья. Мы жили в крошечной деревянной лачуге в нескольких шагах от господского дома.

Юрун недаром так высоко ценил своего управляющего, - продолжал Клыкач.
– Говорили, отец не только управлял имением, но и был помощникам Юруна в колдовских делах. Много позже я узнал, что именно мой отец вечно рыскал по округе, чтобы раздобыть все потребное для тайных ритуалов колдуна. Он доставлял Юруну камни и травы, ящериц, котов, крыс, трупы, младенцев и юных девственниц. Именно мой отец растирал в порошок семена, составлял смеси, разжигал огонь, потрошил трупы, перерезал глотки и собирал кровь в кувшины и чаши. Не удивительно, что Юрун ценил такого слугу.

– А что думала об этом ваша мать?
– Тред механически перебирал бобы, неожиданно увлекшись рассказом.

– Не знаю, мой мальчик. Я был слишком мал, чтобы замечать такие вещи. Помню только, первые годы своей жизни я провел на кухне, где матушка чистила котлы, сбивала сливки и мыла посуду. Отец иногда заглядывал к ней в свободную минутку. Помню большого человека с курчавой бородой, который подбрасывал меня кверху так, что мне казалось, что я лечу надо всем миром. Да, Рунстад, которого боялись и ненавидели все окрестные жители, был добр к нам.

– А самого Юруна Бледного вы видели?
– поинтересовался Тред.

– Пару раз я видел лицо, запомнившееся мне на всю жизнь, - узкое, длинное, костлявое и бледное, как туман. Он еще не был стар, но волосы у него были белее и длиннее, чем мои теперь, а глубоко посаженные раскосые глаза в свете очага горели красным пламенем. Отец кланялся и пресмыкался перед ним, так что я думаю, это и был Юрун. Мне потом иногда приходило в голову, что не такой уж он был бледный, раз глаза у него так полыхали.

Изобразив изможденным лицом зловещий лик колдуна Юруна, Клыкач продолжил:

– Для меня это было самое мирное и счастливое время, - продолжал Клыкач, - и конечно, я понятия не имел о накопившейся в округе ненависти. Мне не исполнилось и четырех лет, когда эта ненависть обернулась взрывом, и разъяренные горожане направились к дому Юруна.

Старик закрыл глаза, всматриваясь в картины давно ушедшего прошлого.

– Они пришли на рассвете. Но я проснулся еще раньше - меня разбудил плач матери и встревоженный, торопливый голос отца. Слов я не запомнил, но при свете масляной лампы увидел, как отец что-то передал матери. Затем он вдруг шагнул к моей кроватке, опустился на колени, поцеловал меня в лоб и вышел. Больше я его не видел. Мать все плакала, и я заплакал вместе с ней, сам не зная, почему плачу. Небо за окном стало светлеть, и, как дальний гром, донесся гул голосов - воплей, угроз, проклятий… Как вчера, только намного громче, страшнее, яростнее. Те голоса до сих пор звучат у меня в голове.

Старик помолчал, словно прислушиваясь, потом заговорил снова:

– Ты мальчик ученый, и может быть, читал о том, что было дальше. Дом взяли штурмом, защитников перебили. Управляющий Рунстад, заслуживший всеобщую ненависть, погиб вместе с Юруном.

Все это время мы с матерью плакали, затаившись в хижине, которую толпа заметила не сразу, потому что ее скрывала зелень. Но так не могло продолжаться вечно. Когда дом загорелся, взгляды бунтовщиков обратились на его окрестности, и они скоро обнаружили перепуганную молодую кухарку, прижимавшую к себе дрожащего малыша. Мне запомнились потные, черные от сажи лица… громкие, сердитые голоса… чувство опасности. Я был мал, но тем острее ощущал настроение и тем ярче все запомнил.

Наверное, мы были на краю гибели. Но у матери была защита: молодость, красота, острый ум, ребенок на руках и, должно быть, она использовала все эти преимущества в полной мере. И главное - никто не знал, что она - жена управляющего Рунстада.

Я помню ее дрожащий от страха голос и гневные голоса пришельцев. Слова не запомнились, но, конечно, мать уверяла их, что ни в чем не виновата и ничего не знает.

Как бы то ни было, она сумела убедить их. Нас не тронули: не ограбили и не подожгли наш дом. Кто-то, уходя, даже ободряюще потрепал ее по плечу.

Так мать спасла себя и меня. Теперь надо было думать, как жить дальше. Дым пожарища еще не рассеялся, когда она унесла меня в город. Там мать нанялась на кухню в довольно приличную таверну на улице Медников. Она называлась «Бочонок». Хотел бы я знать, сохранилась ли она до сих пор?

– Не знаю. Никогда о такой не слыхал, - отозвался Тред.

– Ну, надеюсь, хозяин разорился. Моей матери там туго пришлось. Вечный голод, холод и побои. Но несчастья не сломили ее дух. Матушка была женщиной предприимчивой, и не прошло и года, как она убедила Дядюшку найти для нас более удобное помещение.

– Дядюшку?

– Одного из постоянных посетителей «Бочонка». Пожилой, уважаемый и, насколько я понимаю, весьма состоятельный господин. Его настоящего имени я не знал. Меня научили обращаться к нему «Дядюшка». Он поселил нас в удобных комнатах в Молельном переулке, и мы жили там, в уюте и достатке. Дядюшка часто навещал нас и был так добр, что нанял мне учителя. Тогда я и выучился грамоте, счету и искусству сочинительства - о чем не мог бы и мечтать, сложись моя жизнь иначе. О, как я любил читать! Глотал все книги и рукописи, что попадали мне в руки, и до сих пор помню каждое слово. Быть может, я сам начал бы писать, если бы… но не стоит об этом…

Старик помолчал и, вздохнув, продолжил:

– Так проходили годы, и я, в ребяческой беззаботности, не замечал сгущавшихся на горизонте туч. Разумеется, мне, как всем и каждому, было известно о судебном органе, созданном незадолго до смерти Юруна и названном «Белый Трибунал». Знал я и о том, что Трибунал, беспощадно преследующий колдунов и все, хоть отдаленно связанное с колдовством, с каждым днем набирает силу и власть. Но я не чувствовал угрозы. Что ж, я был всего лишь мальчишкой…

Не знаю, как они нашли мать столько лет спустя. Вероятно, какая-то добрая душа узнала в ней вдову пресловутого управляющего Юруна и донесла Трибуналу.

Клыкач, похоже, подошел к наиболее тяжелой части своих воспоминаний:

– Они пришли глубокой ночью. Люди Белого Трибунала. Арестовали мать и меня, прихватив для ровного счета и хозяина дома. Дядюшки в то время не было, и, насколько я знаю, он не был втянут в это дело до самого конца. Мать и домовладелец предстали перед судом и были приговорены к Очищению. Мне по возрасту не могли предъявить обвинения и отправили сюда. Тогда мне было тринадцать лет.

Тредэйн замер. Одна-единственная мысль билась у него в голове: этот старик, как и он, попал в крепость Нул тринадцати лет от роду. Прошел почти век, а Клыкач все еще здесь, пленник, запертый в овощном погребе. Он не сумел бежать: из крепости Нул не бывает побегов. Собственное будущее предстало перед Тредэйном во всей своей неприглядности.