Белый верблюд
Шрифт:
Я кивал головой: дескать, хорошо, потому что все равно не понимал ничего из сказанного. И опять, придерживая одной рукой шапку, другой - полы пиджачка, на этот раз бегом (потому что теперь ветер дул в спину) я возвращался к нам во двор; тетя Ханум спрашивала:
– Ну что, Алекпер? Как там дадаш? Я говорил:
– Ничего. Только кашляет.
Вечером тетя Ханум давала или Джафару, или Адылю, или Абдулали, или Джебраилу, или Агарагиму, а чаще всего - Годже (потому что Годжа учился на врача) кусочек козьего сала.
– Пойди натри спину дадашу,- говорила она.- Пусть вытянет из него простуду...
Конечно,
...Сколько дней уже я думаю об этой истории, и порой мне кажется, что все произошло у меня на глазах...
...Кончался осенний вечер, начиналась ночь, и дождь лил все сильнее, и шум воды смешивался с воем ветра; и всякий раз, когда ветер швырял пригоршни дождя в окно Алиаббаса-киши, у старика в сердце словно что-то обрывалось, вскипало волнение, причины которого он не знал.
Алиаббас-киши, видимо, предчувствовал, что эта ночь принесет ему много страдания.
В свете горящей на столе керосиновой лампы Алиаббас-киши смотрел на Мамедбагира и совершенно ясно видел, что сын его тоже взволнован.
Мамедбагир, сидя на кушетке в углу, в полусвете семилинейной керосиновой лампы читал невесть откуда попавшую ему в руки газету, то и дело вставал, подходил к окну и внимательно смотрел сквозь стекло на улицу.
В тот осенний день у тети Халимы с утра разболелась голова, и женщина кое-как провела день, приготовила обед, управилась с делами по дому и, совсем обессилев, обмотала голову платком, легла в постель.
– Вы-то что не спите?- сказала она, задремывая. Алиаббас-киши, раздевшись, в белом белье сидел в постели, но то ли беспокойство не давало заснуть, то ли что-то другое, но спать он не мог.
Мамедбагиру было восемнадцать лет, он был единственным сыном (еще была Ниса - ее недавно выдали замуж, и она жила в Маштагах, с мужем; Алиаббас-киши в свете семилинейной лампы посмотрел на едва пробившиеся усики сына, и воспоминание увлекло Алиаббаса-киши в прошлое, в те времена, когда он сам был таким юношей; ему показалось, что с тех пор прошло не сорок пять, а тысяча лет, потому что молодость осталась в такой дали, груз сорока пяти лет был так тяжел, так труден, что не укладывался в обычные дни, в обычные годы.
Алиаббас-киши спросил сына:
– Почему ты не спишь? Мамедбагир сказал:
– Дочитаю газету и пойду спать...
Алиаббасу-киши показалось, будто Мамедбагир прячет от него глаза, старается не смотреть в сторону отца, и в словах Мамедбагира, вернее, в том, как он их произнес, было что-то фальшивое, и эту фальшь он чувствовал не только сегодня, а вообще все последнее время, и в ту дождливую ветреную ночь Алиаббас-киши вдруг словно коснулся рукой раскаленного угля; он вздрогнул, сказав про себя: "Отойди от меня, сатана!", потом хотел встать, закурить папиросу, но пожалел тетю Халиму: весь день у нее болела голова, и Алиаббас-киши не хотел, чтобы жену беспокоил папиросный дым.
Алиаббас-киши сказал:
– Глаза испортишь. Гаси свет, иди спать.
Алиаббас-киши хотел еще сказать, мол, будешь столько читать - станешь в конце концов Саттаром Месумом, а дальше что? Беднягу терзают и те, кто читает его газели,
и те, кто не читает, так нападают на него, так разоблачают бог знает в чем, что бедный мирза не знает, куда податься; но Алиаббас-киши ни слова об этом не сказал, во-первых, потому что стать Саттаром Месумом все же куда почетнее, чем, не читая газелей Саттара Месума, искать что-то вредное в розе и соловье из этих газелей.– Гаси свет, гаси, пора спать. Мамедбагир сказал:
– Сейчас,- и встал.
В это время сквозь шум дождя, сквозь вой ветра послышался сначала шум машины, потом свет фар проник через окно в комнату, и Алиаббас-киши удивился, что это, машина среди ночи остановилась у их дверей (обычно 4 по нагорным улицам Баку ездили фаэтоны, машины сюда не поднимались)?
Мамедбагир замер, и Алиаббас-киши явственно почувствовал, как замер его сын; в комнате было полутемно, но и в этой полутьме Алиаббас-киши увидел, что Мамедбагир сильно побледнел, и еще он почувствовал, что сердце у сына колотится, прямо из груди хочет выскочить.
В наружную дверь громко постучали, и Алиаббас-киши, конечно, понял, что-то стряслось, что это неспроста, встал, накинул на плечи пиджак, вышел в небольшую прихожую, остановился перед входной дверью.
– Кто там?
– Откройте! Это представители власти.
В голосе слышались такая резкость и властность, что не о чем было говорить, дверь надо было открывать, и Алиаббас-киши, возвращаясь в комнату, сказал:
– Сейчас. Погодите минутку.
Он торопился, чтобы тетя Халима поскорее встала и оделась, чтобы чужие люди не видели женщину в ночном белье, но голос снаружи с еще большей резкостью и властностью произнес:
– Быстро! Сию минуту открывайте! Выломаем дверь!
Алиаббас-киши говорил тете Халиме:
– Вставай, одевайся! Одевайся!
А тетя Халима, сев на постели, хлопала сонными глазами и не понимала, что случилось. Алиаббас-киши твердил тете Халиме:
– Быстрее, одевайся!
Но тетя Халима не успела одеться, потому что на этот раз в дверь заколотили с такой силой, что слабая задвижка не выдержала, сломалась, дверь распахнулась настежь, и в тот же миг трое мужчин ворвались в комнату.
На одном из этих людей была длинная шинель, двое других были в черных кожаных куртках, и из-за того, что все трое стояли под дождем, с них лилась вода; человек в длинной шинели, четким и решительным шагом подойдя к столу, вывернул до предела фитиль керосиновой лампы, комната осветилась, но лампа начала коптить, и запах копоти тотчас заполнил комнату, точно этот запах копоти и принесли с собой эти трое, точно этот запах копоти и был запахом длинной шинели, кожаных черных курток.
Тетя Халима не могла отвести глаз от коптящей керосиновой лампы: если огонь стал коптить, значит, ночью в дом явится сатана.
Человек в длинной шинели бросил властный взгляд на стоявшего, не шевелясь, посреди комнаты Мамедбагира, потом подошел, встал лицом к Алиаббасу-киши и сказал:
– Значит, запираешь дверь перед лицом государства?
– Почему запираю? Я не запираю... У меня нет никаких секретов от государства...
– А почему не открывал?
– Полночь сейчас, жена, дети дома...
– Значит, о жене-детях заботишься, а представителей власти держишь под дождем?!
Один из тех, в кожаных куртках, сказал: