Белый верблюд

Сидя на мокром "кубике", я смотрел на большой пень, оставшийся печальным воспоминанием от того прекрасного тутовника, и вдруг будто неожиданно очнулся: на обращенной к теневой стороне пня увидел колонию опят. Когда отец из поездок приносил домой полную всякой благодати, пахнущую вагоном соломенную корзину, я порой вытаскивал из корзины и эти грибы; отец покупал их на российских станциях, говорил, что это лучшие из грибов, мама жарила их с луком на сливочном масле, заливала яйцом, и я очень любил эту грибную чихиртму.

У меня была зеленая майка, вернее, майка когда-то была зеленой, потом она так изорвалась, истрепалась к мама столько раз заштопывала изорванные, истрепанны места, что майка уже не была зеленой, да и вообще перестала быть майкой. Я, собрав все большие и маленькие три бы, уложил их в полу майки.

Мой дядя примерно год назад привез нам откуда-то бутылку подсолнечного масла, и эту бутылку мама берегл* как" зеницу ока, но в тот запойный летний вечер мам" тоже, как видно, вспомнила поездки отца, посмотрела на брошенную в нашем маленьком коридорчике соломенную корзинку, вздохнула, прослезилась. "Да обвалится дом виновника!" - сказала она и, налив на сковородку немного подсолнечного масла, поджарила грибы, потом, поделив ровно пополам, разложила по двум тарелкам и, протянув мне одну тарелку, произнесла в тот знойный летний вечер самые прекрасные слова на свете:

– Отнеси Ханум-хала, Алекпер... Скажи, ты сам собрал грибы... Скажи, что мы досыта наелись...

Взяв у мамы горячую тарелку, источавшую чудесный запах, я вышел во двор, поднялся и передал тете Ханум сказанные мамой слова. Тетя Ханум сидела на тахте, поджав под себя ноги, посмотрела на меня, на жареные грибы, ни слова не сказала, но улыбнулась, и мне показалось, что в улыбке тети Ханум было что-то хрупкое, что может со звоном разбиться.

Я стоял посреди веранды и не знал, что делать; почему-то мне не хотелось уходить, хотелось, чтобы тетя Ханум поела эти жареные грибы при мне горячими; может быть, ждал, что тетя Ханум похвалит меня, порадуется за меня, что я вот так, на пустом месте, нашел грибы? Не знаю... Тетя Ханум встала с тахты, подошла к столу, снова посмотрела на жареные грибы, снова улыбнулась, и я снова увидел в ее улыбке что-то стеклянное.

Тетя Ханум сказала:

– Помнишь, Алекпер, однажды ты приносил нам энзелинскую рыбу?

Я кивнул: мол, помню; действительно, мне вспомнился тот день, и я вспомнил те две слезинки, выкатившиеся из глаз тети Ханум в тот день, слезы тети Ханум, которые я видел первый и последний раз; потом вспомнил висящий на стене портрет Абузара (портрет Абузара тоже был за стеклом), потом вспомнил Годжу, похожего на тот портрет, а потом вдруг будто Балакерим заиграл на свирели, и, слушая далекую и в то же время очень близкую мелодию свирели Балакерима, вспомнил Адилю; и две слезинки, выкатившиеся когда-то из глаз тети Ханум, теперь, в моем представлении, были не только по Абузару, но и по Адиле... Потом мне показалось, что вся наша махалля пошла по миру, как сирота, и две слезинки тети Ханум были по нашему кварталу.

Я хотел уйти, потому что перед моими глазами сменяли друг друга разнообразные видения, и я сам не мог разобраться в этих видениях; у меня начала болеть голова, я почувствовал себя усталым, и тут тетя Ханум, глядя на тарелку жареных грибов, вдруг сказала:

– Алекпер, может, мы пошлем это Алиаббасу-киши? Я удивился:

– Алиаббас-киши давно переехал в село... Тетя Ханум спросила:

– Да?
– Потом сказала: - Да, верно...- и посмотрела на меня, и мне показалось, что черные глаза тети Ханум, глядевшие из-под широких бровей, тоже ослабели, как глаза тети Амины, плохо видят, и никто об этом не знает; потом меня охватил жуткий страх: а вдруг тетя Ханум сойдет с ума?..

Тетя Ханум повторила:

– Да, верно!
– А потом: - Ты не волнуйся, Алекпер. Они вернутся, все шестеро, Алекпер... Я ведь знаю их, Алекпер, придут все шестеро, ничего с ними не случится, Алекпер... Ты не волнуйся, они еще будут тебя катать на машинах, Алекпер... И Джафар будет возить тебя на машине, Алекпер, и Адыль будет возить, и Абдулали, и Джебраил, Алекпер, и Агарагим, и Годжа будет вместе с вами гулять, Алекпер...

Глядя на меня, тетя Ханум говорила эти слова, но у меня волосы вставали дыбом, мне казалось, что тетя Ханум меня не видит: глядевшие на меня глаза ее были устремлены куда-то очень далеко, и тетя Ханум говорила не мне, а тем людям вдалеке, а возможно, себе самой, и в эту минуту сама была очень и очень далеко от своей веранды.

– Не переживай, Алекпер, ни с одним из них ничего не случится, все шестеро возвратятся... Я ведь их знаю, Алекпер...

С дрожью в ногах я спустился по деревянным ступенькам, пришел домой, и некоторое время мне казалось, что тетя Ханум не знает, что я ушел, и до сих пор, обращаясь ко мне, говорит о возвращении Джафара, Адыля, Абдулали, Годжи, Джебраила, Агарагима, говорит о том, что ни с одним из них ничего не случится; прошло немного времени, и тетя Ханум спустилась вниз по деревянным ступенькам, в руках у не был небольшой узелок; выйдя со двора, она пошла в конец тупика, и я понял, что тетя Ханум несет жареные грибы тете Амине...

...Ночью, лежа в постели, закрыв глаза, я снова услыхал ту далекую и в то же время такую близкую мелодию свирели Балакерима, свирель все играла, а потом я услыхал слова Балакерима:

Внутри бани черт-те что,

Внутри соломы решето.

Верблюд бороду побреет,

Баня бедного согреет...

XXXV

Три дня и три ночи женщина с одним ребенком во чреве своем и с другим - на руках бежала от голода, но караванный путь все тянулся и тянулся, он был нескончаем, никак не приводил к цели, и вчера утром она дала последний кусочек хлеба ребенку, которого держала на руках, и совсем крошечный кусочек съела сама, чтобы досталось младенцу в ее утробе; прошло совсем немного времени, голод снова настиг их, голод снова стал терзать их.

На город навалились голодные времена, кто убежал сломя голову, а кто остался - умер от голода; муж той женщины, чьи большие глаза запали и сверкали голодным блеском, а когда-то белая кожа на полном и страстном теле теперь обвисла, тоже умер от голода; потом невиданный голод унес одного за другим трех сыновей этой женщины; всего один ребенок остался у нее на руках и один во чреве, и три дня назад она спрятала за пазухой кусок ячменного хлеба, на который выменяла все свое имущество, дом, двор, взяла на руки ребенка, которому еще не исполнилось и года, вышла из голодного города, босая, с непокрытой головой, на караванную дорогу.

Этот караванный путь в свое время был полон путников, отсюда дни и ночи шли караваны, но теперь он был совершенно пуст, потому что в голодном городе были зарезаны и съедены все верблюды и лошади; в голодный город больше не заходил ни один караван, ибо люди тотчас резали и съедали верблюдов, мулов, ослов.

Караванный путь пролегал по совершенно пустой, серой равнине, и на равнине невиданной засухи не было ничего, кроме высохшего под солнцем чертополоха.

Солнце взошло и постепенно разгоралось, но ни женщина, ни ребенок у нее на руках, ни дитя у нее в утробе не ощущали солнечного жара; помимо голода, съедавшего все ее нутро, все существо, в почерневших сосках женщины не утихала изнуряющая, изводящая, как в посыпанной солью ране, боль; пока тянулась дорога, голодная женщина совала в рот ребенку свои свисающие, как пустой мешок, груди, ребенок сколько было сил сосал ее груди, в которых давно не было молока; соски были изранены, и вначале хоть немного крови он отсасывал из материнских грудей, но теперь даже и крови не было.

Дитя в утробе женщины тоже голодало, толкалось ножками, ручками, головкой, и женщина, конечно, ощущала все это внутри себя, всем сердцем чувствовала страдания еще не рожденного, еще не появившегося на этот горький свет ребенка, но ничего не могла сделать; она смотрела на все тянущуюся и тянущуюся, не имеющую конца караванную дорогу, потирала живот рукой, пытаясь успокоить младенца, водила рукой по животу осторожно, чтобы ее пальцы с выступающими костями не повредили ребенку сквозь отощавшую, обвисшую кожу живота: еще не рожденному, еще не появившемуся на этот горький свет ребенку... Взглянула на того, что был на руках: "Если я умру, да буду твоей жертвой; хоть ты не умирай; несчастная я... какой грех я совершила, что за несчастье постигло меня?.."