Бен-Гур

Цезарь не удовлетворился удалением Архелая, но сумел самым чувствительным образом уязвить гордость народа и надменность обитателей Храма. Он понизил Иудею до римской провинции и присоединил к сирийской префектуре. Таким образом, от царя город перешел в руки второстепенного чиновника — прокуратора, который мог обращаться к римскому двору только через легата Сирии, чья резиденция находилась в Антиохе. Чтобы сделать удар еще более чувствительным, прокуратору не было позволено жить в Иерусалиме — местом его правления стала Цезария. Однако самым унизительным, самым изощренным ходом было то, что более всего на свете презираемую Самарию присоединили к Иудее как часть той же провинции! Сколь жалки были фанатики-сепаратисты или фарисеи, когда их толкали локтями и насмехались над ними при прокураторе последователи Геризима!

Под этим дождем несчастий одно, только одно утешение оставалось униженному народу: первосвященник жил во дворце Ирода на площади Рынка и держал там подобие двора. Нетрудно оценить, к чему на самом деле сводилась его власть. Решение вопросов жизни и смерти подданных было передано прокуратору. Правосудие осуществлялось именем и в согласии с декреталиями Рима. Но еще более знаменательно то, что часть царского дворца была отведена для размещения имперского сборщика налогов, его помощников, регистраторов, мытарей, информаторов и шпионов. Мечтателям о будущей свободе оставалось только успокаивать себя тем, что главным владельцем дворца был все-таки еврей. Само его присутствие напоминало о заветах и обещаниях пророков, о временах, когда Иегова правил племенами через сынов Аарона; это помогало им терпеливо ждать, когда придет сын Иуды, который станет править Израилем.

Иудея была римской провинцией более восьмидесяти лет — время более чем достаточное для изучения цезарями идиосинкразий этого народа — достаточное, по крайней мере, для осознания, что евреями, при всей их гордости, можно спокойно управлять, если уважать их религию. Но Гратус избрал иной курс: чуть ли не первым его официальным актом было смещение Анны с поста первосвященника и назначение Шмуеля, сына Фабуса.

Анна, идол своей партии, честно пользовался властью в интересах римского патрона. Римский гарнизон размещался в Башне Антония, римские караулы охраняли ворота дворца, римские судьи осуществляли правосудие, гражданское и уголовное, римская система налогообложения, проводимая самым безжалостным образом, равно разоряла город и деревню; каждый день, каждый час, тысячами способов уязвлялся народ, постигая разницу между независимостью и чужой властью; и тем не менее Анне удавалось поддерживать относительное спокойствие. У Рима не было более искреннего друга, потеря его почувствовалась немедленно. Передав свое облачение Шмуелю, он направился из дворца в Храм, на совет сепаратистов, и стал главой объединения вефуситов и сефитов.

Таким образом, прокуратор Гратус увидел, как разгорается тлевший годами огонь. Через месяц после вступления Шмуеля в должность римлянин счел необходимым навестить его в Иерусалиме. Когда осыпаемый со стен ругательствами прокуратор вошел в город, евреи поняли настоящую цель визита: к прежнему гарнизону добавилась целая когорта, что позволяло теперь безнаказанно затягивать ярмо на их шее. Что ж, если прокуратору угодно подать пример, то горе начавшему.

ГЛАВА II Бен-Гур и Мессала

Вооруженный приведенными пояснениями, читатель приглашается в один из садов дворца на горе Сион. Время — полдень середины июля, пик летнего зноя.

Сад с двух сторон ограничен зданиями, местами двухэтажными, с верандами, затеняющими двери и окна первого этажа, и галереями, украшающими второй. То здесь, то там сплошные стены прерываются низкими колоннадами, впускающими случайные ветерки и открывающими взгляду другие части дома, что позволяет лучше оценить его красоту и роскошь. Не менее приятна для глаза земля. По ней проложены дорожки, обсаженные травой и кустами, растет несколько больших деревьев, среди них — редкие экземпляры пальм, окруженных рожковыми деревьями, абрикосами и орехами. В высшей точке сада расположен глубокий мраморный бассейн с несколькими шлюзами, через которые вода может быть направлена в бегущие вдоль дорожек канавки — хитроумное изобретение, спасающее растительность от столь частых здесь засух.

Недалеко от бассейна — крошечный пруд, питающий клумбу канн и олеандров. Между клумбой и прудом, не обращая внимания на солнце, обрушивающее свои лучи в неподвижном воздухе, сидят два юноши; одному из них лет девятнадцать, другому — семнадцать.

Оба красивы и с первого взгляда могут быть приняты за братьев. У обоих черные волосы и глаза, загорелые лица, и сейчас, когда они сидят, кажется, что разница в росте точно соответствует разнице в возрасте.

Голова старшего обнажена. Свободная туника, спадающая до колен, составляет всю его одежду, если не считать сандалий и голубого плаща, брошенного на скамью; обнаженные руки и ноги так же загорелы, как лицо, однако определенное изящество манер, изысканность черт и культура речи позволяют определить происхождение. Туника из тончайшей серой шерсти, подбитая красным по вороту, рукавам и подолу, подпоясана витым шелковым шнуром — одежда римлянина. И если взгляды, бросаемые на товарища ее владельцем, выражают надменность, а в речи слышится превосходство, это почти можно извинить, поскольку он принадлежит к фамилии, считающейся благородной даже в самом Риме — обстоятельство, которое в те времена оправдывало все, что угодно. В ужасных войнах первого Цезаря с его великими противниками Мессала был другом Брута. После он, не жертвуя честью, примирился с победителем, однако позже, когда Октаван высказал претензии на престол, Мессала поддержал его. Став императором Августом, Октавий вспомнил службу и осыпал род почестями. Среди прочего он послал распорядителем налогов в пониженную до провинции Иудею сына своего старого клиента; на каковой службе тот и пребывал сейчас, деля дворец с первосвященником. Только что описанный юноша был его сыном, ни на минуту не забывающим об отношениях своего деда с великими римлянами прежних дней.

Товарищ Мессалы обладал более легким сложением, а одежда его — одежда обитателя Иерусалима — была сшита из тонкого белого полотна; голову покрывал перехваченный желтым шнуром платок. Сведущий в национальных признаках наблюдатель, уделив больше внимания его лицу, нежели костюму, скоро определил бы еврейское происхождение. Лоб римлянина высок и узок, нос тонок и крючковат, губы тонки и прямы, а глаза холодны и близко посажены. У израильтянина, напротив, лоб широк и низок, нос длинный, с широкими ноздрями, верхняя губа чуть нависает над нижней, короткой и изогнутой, как купидонов лук; черты, эти в соединении с крепкой шеей, большими глазами и пухлыми щеками, покрытыми румянцем, придают лицу нежность, силу и миловидность, свойственные этой расе. Красота римлянина сурова и аскетична, еврея же — богата и чувственна.

— Ты, кажется, говорил, что новый прокуратор должен прибыть завтра?

Вопрос младшего из друзей был задан по-гречески, на языке, преобладавшем в те времена среди высших классов Иудеи, перейдя из дворца в школу, оттуда — неизвестно, когда и как, — в сам Храм, и затем распространившись повсюду.

— Да, завтра, — ответил Мессала.

— Кто тебе сказал?

— Я слышал от Шмуеля, нового хозяина дворца. Новость заслуживала бы большего доверия, — уверяю тебя — будь она получена от египтянина, чья раса забыла, что такое правда, или даже идумеянина, чей народ никогда ее не знал, но я уточнил, сходив в Крепость к центуриону, который сказал, что идут приготовления к приему: оружейники чистят шлемы и щиты, обновляют позолоту на орлах и жезлах, а кроме того чистятся и проветриваются помещения, давно стоявшие пустыми, как будто ожидается увеличение гарнизона — за счет телохранителей прокуратора, по-видимому.

Перо не может передать настоящего впечатления от этого ответа. Читателю следует вспомнить, что в те времена почтительность как черта римского сознания если не исчезала, то быстро выходила из моды. Старая религия едва ли не перестала быть верой, оставаясь лишь привычкой мысли и выражения, поддерживаемой преимущественно жрецами, которые находили свою службу в храмах достаточно выгодной, и поэтами, которые в своих стихах не могли обойтись без знакомых божеств. Поскольку философия занимала место религии, сатира быстро вытесняла почтительность и преуспела уже настолько, что латинянин считал ее для любой речи тем же, что соль для еды и аромат для вина. Юный Мессала, только вернувшийся из Рима, где получал образование, вполне воспринял новые привычки, манеру легкого прищура глаз и подрагивания ноздрей, а также ленивую речь, что наилучшим образом выражало пренебрежительное отношение ко всему на свете. Такая вот остановка и последовала за аллюзией о египтянах и идумеянах. Цвет щек еврея стал гуще, и неизвестно, слышал ли он конец реплики, ибо молчал, с отсутствующим видом глядя в глубину пруда.

— Мы прощались в этом же саду. «Да пребудет с тобой мир Господа!» — были твои последние слова. «Да хранят тебя боги!»

— сказал я. Ты помнишь? Сколько лет прошло?

— Пять, — ответил еврей, продолжая глядеть в воду.

— Ну, тебе есть за что благодарить… кого только? Богов? Не важно. Ты стал красив, грек назвал бы тебя прекрасным. Если бы Юпитеру показалось мало одного Ганимеда, ты послужил бы ему прекрасным виночерпием. Но скажи, Иуда, почему тебя так интересует прибытие прокуратора?

Иуда перевел свои большие глаза на спрашивающего — серьезный и задумчивый взгляд встретился со взглядом римлянина.

— Да, пять лет. Я помню наше расставание. Ты уезжал в Рим, я смотрел, как ты удаляешься и плакал, потому что любил тебя. Годы прошли, ты вернулся настоящим мужчиной аристократом — я не шучу — и все же… все же я жалею, о Мессале, который уехал тогда.

Тонкие ноздри сатирика вздрогнули, и он ответил, растягивая слова:

— При звуке этого серьезного голоса пифия склонится перед тобой. В самом деле, друг мой, чем же я не тот Мессала, который уезжал? Мне пришлось как-то слушать величайшего логика в мире. Его темой было ведение спора. Одно высказывание я запомнил очень хорошо: «Пойми своего противника прежде, чем начнешь отвечать». Дай же мне понять тебя.