Бен-Гур

Парнишка покраснел под направленным на него циничным взглядом, но отвечал твердо:

— Я вижу, что ты воспользовался всеми предоставившимися тебе возможностями, ты приобрел у своих учителей много знаний и множество достоинств. Ты говоришь с легкостью мастера, однако речь твоя язвит. У моего Мессалы, когда он уезжал, не было яда, и за все сокровища мира он не стал бы оскорблять чувства друга.

Римлянин улыбнулся, будто от комплимента, и чуть выше поднял патрицианскую голову.

— О мой торжественный Иуда, мы не у Dodona или Pytho. Оставь свой оракульский тон и говори просто. Чем я тебя обидел?

Собеседник глубоко вздохнул и сказал, теребя шнур на поясе:

— За пять лет я тоже кое-чему научился. Гиллель, может быть, не сравнится с логиком, которого ты слушал, а Симон и Шаммай, без сомнений, ниже твоего закаленного на Форуме мастера. Их знание не ходит запрещенными тропами; те, кто сидит у их ног, получают только знание о Боге, законе и Израиле, что порождает в них почтение ко всему, относящемуся к этим предметам. Я узнал там, что Иудея сейчас не та, какой была прежде. Я знаю, какая разница между независимым царством и мелкой провинцией. Я был бы подлее и порочнее самаритянина, если бы не признал падения моей страны. Шмуель — не законный первосвященник и не может быть таковым, пока жив благородный Анна, и все же он — левит, один из тех, кто тысячи лет служит Господу Богу наших отцов. Его…

Мессала разразился отрывистым смехом.

— А, теперь я понимаю. Шмуель, говоришь ты, — узурпатор, и тем не менее верить идумеянину больше, чем Шмуелю, значит жалить, как гадюка. Клянусь пьяным сыном Семелы, что такое быть евреем! Все люди, все вещи, даже земля и небо меняются, но еврей — никогда. Для него нет «вперед» и «назад», он таков же, каким был его первый предок. Смотри, я рисую круг на песке — вот! Теперь скажи мне, чем отличается от него жизнь еврея? Все в пределах круга: здесь Авраам, там Исаак и Иаков, Бог посередине. И круг этот — клянусь хозяином громов! — круг этот еще слишком велик. Я нарисую его снова…

Он упер большой палец в песок и обвел круг остальными.

— Смотри, точка от большого пальца — Храм, а кольцо — Иудея. Неужели за пределами этот кружка нет ничего достойного внимания? Искусства? Ирод был строителем, и вы прокляли его. Живопись, скульптура! Взглянуть на них — грех. Поэзия обращает вас в бегство к своим алтарям. Кто из вас пробовал упражняться в элоквенции за пределами синагоги? На войне все, что завоевано за шесть дней, вы теряете в седьмой. Такова ваша жизнь, и таковы ее пределы; кто скажет, что я неправ, смеясь над вами? Что ваш Бог, удовлетворяющийся поклонением такого народа, по сравнению с нашим римским Юпитером, который дал нам своих орлов, чтобы мы объяли весь мир? Гиллель, Симон, Шаммай, Абталион — кто они по сравнению с мастерами, которые учат, что все, достойное познания, может быть познано?

Еврей вскочил с пылающим лицом.

— Нет, нет, сиди, Иуда, сиди, — воскликнул Мессала, протягивая руку.

— Ты издеваешься надо мной.

— Послушай еще немного. Вот уже, — римлянин презрительно улыбнулся, — вот уже Юпитер со всей своей семьей, греческой и римской, идут ко мне, как это у них водится, чтобы положить конец серьезным разговорам. Я ценю добрые чувства, приведшие тебя из дома отцов, чтобы поздравить меня с возвращением и возобновить любовь нашего детства, — если это возможно. «Иди, — сказал мне учитель на последнем уроке, — иди и, чтобы твоя жизнь была великой, помни, что Марс правит, а Эрос обрел глаза». Он хотел сказать, что любовь ничто, а война — все. Таков теперь Рим. Женитьба — первый шаг к разводу. Добродетель — гиря торговца. Клеопатра, умирая, завещала свое искусство, и теперь она отомщена: ее наследница в каждом римском доме. Весь мир идет тем же путем, и значит долой Эроса, да здравствует Марс! Я должен стать солдатом, а ты, мой Иуда, мне жаль тебя, кем ты можешь быть?

Еврей подвинулся ближе к пруду, Мессала еще старательнее растягивал слова.

— Да, мне жаль тебя, мой славный Иуда. Из школы в синагогу, потом в Храм, потом — о венец славы! — место в синедрионе. Жизнь, лишенная возможностей, да помогут тебе боги. Я же…

Иуда взглянул как раз вовремя, чтобы заметить румянец гордости на надменном лице.

— Я же — о, еще не весь мир завоеван. В море — неведомые острова. На севере — невиданные народы. Слава завершения Александрова похода на Дальнем Востоке ждет своего завоевателя. Видишь, какие возможности лежат перед римлянином?

В следующее мгновение он вспомнил, что слова надо растягивать.

— Кампания в Африке, другая в Скифии и — легион. Большинство карьер на этом заканчиваются, но не моя. Я — клянусь Юпитером! — я сменю легион на префектуру. Подумай о жизни в Риме при деньгах: деньги, вино, женщины, игры; поэты на банкетах, интриги при дворе и кости круглый год. Такой может быть жизнь, когда имеешь жирную префектуру, а я буду ее иметь. О мой Иуда, вот она, Сирия! Иудея богата, Антиох — столица богов. Я сменю Кирена, и ты разделишь мою судьбу.

Избранная Мессалой манера превосходства с самого начала была оскорбительной, затем она начала раздражать и наконец — больно ранить Иуду. Каждый из нас на своем опыте знает, что за этой чертой лежит гнев. Для еврея времен Ирода патриотизм был неугасающей страстью и настолько тесно связывался с его историей, религией и Богом, что едва ли не прямо происходил от них. Поэтому мы не преувеличим, сказав, что вся речь Мессалы вплоть до последней паузы была для слушателя непрекращаюoейся пыткой, и теперь gоследний сказал, принужденно улыбаясь:

— Немногие, как я слышал, осмеливаются шутить со своим будущим, и ты, Мессала, дал мне случай убедиться, что я не принадлежу к ним.

Римлянин, вглядевшись, ответил:

— Почему в шутке не может быть такой же правды, как в притче? Как-то Фульвия пошла удить рыбу и поймала больше, чем все, кто рыбачил рядом. Говорят, так получилось потому, что кончик ее крючка был позолочен.

— Значит, ты не шутишь?

— Мой Иуда, похоже, я предложил тебе недостаточно, — быстро ответил римлянин, блеснув глазами. — Став префектом, я сделаю тебя первосвященником.

Еврей, встал с сердитым видом.

— Не оставляй меня, — сказал Мессала.

Тот остановился в нерешительности.

— Боги, Иуда, как же палит солнце! — воскликнул патриций, видя замешательство юноши. — Давай уйдем в тень.

Иуда отвечал холодно:

— Лучше нам расстаться. Лучше бы я и не приходил. Я думал встретить друга, а увидел…

— Римлянина, — быстро закончил Мессала.

Руки еврея сжались, но, снова овладев собой, он двинулся прочь. Мессала поднялся, накинул на плечо плащ, а затем догнал своего гостя и пошел рядом, обняв его одной рукой.

— Вот так, моя рука на твоем плече, мы бродили, когда были детьми. Давай же сохраним это обыкновение хотя бы до ворот.

Мессала явно старался быть серьезным и добрым, хотя и не мог согнать с лица обычного иронического выражения. Иуда стерпел фамильярность.

— Ты мальчик, а я — мужчина, позволь мне говорить по-мужски.

В просьбе римлянина слышалось превосходство. Ментор, преподносящий урок юному Телемаку, не мог бы чувствовать себя более непринужденно.

— Ты веришь в парок? Ах да, я забыл, что ты саддукей и близок к Эссенцам; они верят. Я тоже. Как же неизменно становятся эти три сестрички на пути наших удовольствий! Я строю планы. Я открываю новые пути. ~Регро1! Едва я протягиваю руку, чтобы ухватить весь мир, за спиной раздается лязганье ножниц. Я оглядываюсь, и вот она, проклятая Атропос! Но, мой Иуда, почему ты выходишь из себя, стоит мне заговорить о наследовании Кирену? Ты думаешь, я собираюсь обогатиться, грабя твою Иудею? Допустим так, но какой-нибудь римлянин все равно сделает это. Почему же не я?