Бен-Гур

— Нечистые, нечистые!

К ее удивлению, человек продолжал приближаться.

— Что вам нужно? — спросил он, останавливаясь не более, чем в четырех ярдах.

— Ты видишь нас. Будь осторожен, — с достоинством сказала мать.

— Женщина, я посланец того, кто словом исцеляет таких как ты. Я не боюсь.

— Назорея?

— Мессии, — сказал он.

— Правда, что он пойдет сегодня в город?

— Он уже у Виффагии.

— По какой дороге он идет, господин?

— По этой.

Она сложила руки и благодарно посмотрела в небо.

— За кого почитаешь его? — спросил человек с сочувствием.

— За сына Божьего, — отвечала она.

— Стой здесь тогда, нет, здесь пойдут следующие за ним, — отойди за ту скалу, белую, под деревом, и когда он будет проходить, позови его, позови и не бойся. Если вера твоя равна знанию, он услышит, хоть бы гром обрушился с небес. Я иду сказать Израилю, собравшемуся в городе и вокруг, что он близко, и чтобы готовились встретить его. Мир тебе и твоим, женщина.

Незнакомец двинулся дальше.

— Ты слышала, Тирза? Ты слышала? Назорей идет по этой дороге, и он услышит нас. Еще немного, дитя мое, совсем немного! Доберемся до скалы. Всего несколько шагов.

Ободренная Тирза, ухватившись за Амру, поднялась, но, когда они двинулись, Амра сказала:

— Стойте, человек возвращается.

Они подождали.

— Прости, женщина, — сказал он, приблизившись. — Я вспомнил, что солнце успеет подняться высоко до прихода Назорея, а город близко, и я смогу напиться там, если захочу. Эта вода вам будет нужнее, чем мне. Возьми ее с добрыми пожеланиями. Позови же, когда он будет проходить.

С этими словами он подал бутыль из тыквы, какие берут с собой путешественники, отправляясь пешком в горы, она была полна воды. Незнакомец не поставил дар на землю, чтобы отойти прежде, чем прокаженная возьмет его, но подал прямо в руки.

— Еврей ли ты? — спросила она в удивлении.

— Да, но я и больше — я ученик Христа, который каждый день словом и примером учит тому, что я сделал сейчас. Мир давно знает слово «милосердие», не понимая его. Еще раз мир и добрые пожелания тебе и твоим.

Он пошел своей дорогой, а женщины побрели к скале высотой с их рост ярдах в тридцати справа от дороги. Став перед ней, мать убедилась, что их будет видно и слышно. Они расположились в тени дерева, напились из тыквы и отдыхали. Вскоре Тирза заснула, остальные, боясь потревожить ее, молчали.

ГЛАВА IV Чудо

В третьем часу на дороге перед прокаженными стало появляться все больше людей, идущих из Виффагии и Вифании, в четвертом же на перевале Масличной показалась огромная толпа, и когда она вылилась на дорогу, две зрительницы с удивлением обнаружили, что все эти тысячи людей несут свежесрезанные пальмовые ветви. Не успели они обдумать свое наблюдение, как раздался звук приближения другой толпы с востока. Мать разбудила Тирзу.

— Что все это значит? — спросила девушка.

— Он подходит, — ответила мать. — Эти из города встречают его, а с востока приближаются друзья, идущие с ним, и я не удивлюсь, если процессии встретятся как раз перед нами.

— Я боюсь, если так случится, нас не услышат.

Тот же вопрос беспокоил старшую.

— Амра, — спросила она, — когда Иуда говорил об исцелении десяти, как, по его словам, они звали Назорея?

— Они говорили или «Господи, помилуй нас», или «Наставник, помилуй».

— Только это?

— Больше я ничего не слышала.

— Однако этого было довольно, — пробормотала мать.

— Да, Иуда видел, как они выздоровели.

Тем временем люди с востока медленно поднимались. Когда, наконец, показались первые из них, взгляды прокаженных остановились на человеке, едущем верхом среди, по-видимому, приближенных, которые пели и плясали в невыразимой радости. Всадник был одет в белое и простоволос. Когда он приблизился, пристальные наблюдательницы увидели оливкового цвета лицо под каштановыми, слегка выгоревшими разделенными посередине волосами. Он не смотрел по сторонам. К шумному неистовству последователей он, казалось, был непричастен, воздаваемые почести не раздражали его, но и не нарушали глубокой меланхолии, о которой свидетельствовало лицо. Солнце светило ему в затылок, превращая легкие волосы в подобие нимба. За ним, сколько хватало глаз, тянулась шумная процессия. Прокаженным не нужно было объяснять, кто перед ними.

— Он здесь, Тирза, — сказала мать, — он здесь. Идем, дитя мое.

Она скользнула вперед и упала на колени перед скалой. Дочь и рабыня немедленно оказались рядом. В это время, увидев процессию с востока, шедшие из города остановились и принялись размахивать зелеными ветвями, скандируя:

— Благословен будь Царь Израиля, грядущий во имя Господне!

И все тысячи, сопровождавшие всадника, отвечали — будто ветром ударило в склон холма. Среди этого шума крики прокаженных были не слышнее воробьиного чириканья.

Встреча процессий произошла, а с ней пришла и возможность, которой искали страдалицы, если не воспользоваться сейчас, она будет утрачена навсегда, и они пропадут безвозвратно.

— Ближе, дитя мое, подойдем ближе. Он не слышит нас, — сказала мать.

Она встала и заковыляла вперед. Ужасные руки были воздеты к небу, и крик ее был дико пронзителен. Люди увидели ее, увидели отвратительное лицо и остановились в ужасе — действие внезапно открывшегося крайнего человеческого несчастья столь же сильно, как и величия в пурпуре и золоте. Чуть отставшая Тирза упала, слишком слабая и испуганная, чтобы идти дальше.

— Прокаженные! Прокаженные!

— Камнями их!

— Проклятые Богом! Убить их!

Эти крики смешались с осанной находившихся слишком далеко, чтобы разглядеть причину замешательства. Были, однако, и такие, кто от долгого общения с Назореем почерпнул толику его божественного сострадания: они смотрели на него и молчали, пока он, подъехав, не остановился против женщины. Она тоже смотрела на его лицо: спокойное, милосердное, невозможно прекрасное, с большими глазами, смягченными благой мыслью.

И вот разговор, произошедший между ними:

— О, Равви, Равви! Ты видишь нашу нужду, ты можешь очистить нас. Помилуй нас… помилуй!

— Ты веришь, что я могу сделать это? — спросил он.

— Ты тот, о ком говорили пророки, ты Мессия! — ответила она.

Глаза его засияли.

— Женщина, — сказал он, — велика твоя вера, и да будет с тобой по желанию твоему.

Он помедлил еще мгновение, будто не замечая толпы — только мгновение — затем поехал дальше.

Для души божественной, но такой человеческой в лучшем, что составляет человеческую душу, сознательно идущей на смерть, самую унизительную и страшную из всех, какие изобрел человеческий ум, дышащей уже в эти мгновения холодным ветром страшного предчувствия, но все так же жаждущей любви и веры, как в начале пути, сколь драгоценным и утешительным было прощальное восклицание благодарной женщины: