Бен-Гур

Прекрасная египтянка смотрела на сына пустыни с удивлением, чтобы не сказать с отвращением. Подняв полог беседки, она заговорила с Бен-Гуром, не слезавшим с коня.

— И это провозвестник твоего Царя?

— Это назорей, — ответил он, не глядя на нее.

По правде говоря, и сам он был озадачен. Несмотря на знакомство с аскетами Ен-геди — их одеждой, равнодушием к мнению мира, приверженностью обетам, подвергающим тело всевозможным мукам и отделяющим их от рода человеческого так, будто они не были рождены подобно другим людям; несмотря на то, что был подготовлен увидеть назорея, называющего себя только гласом вопиющего в пустыне, — все же мечты о Царе, который должен быть столь велик и сделать столь многое, окрашивали все, связанное с ним, и Бен-Гур не сомневался, что найдет в провозвестнике знак божественной воли и царственного величия. Пораженный, пристыженный, изумленный, он мог ответить только:

— Это назорей.

Не то было с Балтазаром. Он знал, что пути Господни не таковы, какими думают видеть их люди. Он видел Спасителя Младенцем в яслях, и вера приготовила его к встрече с грубым и простым, связанным с явлением Божества. Поэтому, сидя на своем месте, он скрестил руки на груди, и губы его шевелились в молитве. Он ждал не царя.

В это время, когда новоприбывшие были столь сильно и по-разному возбуждены увиденным, другой человек, до сих пор одиноко сидевший на прибрежном камне, вероятно, размышляя над услышанным, поднялся и медленно пошел от берега наперерез назорею. Они должны были встретиться неподалеку от верблюда.

Проповедник и незнакомец шли так, пока не оказались — первый в двадцати ярдах от животного, второй в десяти футах. Тогда проповедник остановился, убрал волосы с глаз, посмотрел на незнакомца и вскинул руки, будто давая знак всем окружающим. И все тоже остановились, приготовившись слушать, и когда тишина стала полной, посох назорея указал на незнакомца.

Все, кто готовился слушать, напрягли зрение. В то же мгновение и подчиняясь тому же импульсу, Балтазар и Бен-Гур всмотрелись в указанного человека, который произвел на них одинаковое впечатление, но в разной степени. Был он чуть выше среднего роста, сухощав, даже хрупок. Движения его были спокойны и неторопливы, что свойственно человеку, постоянно размышляющему о серьезном, и одет он был соответственно: нижнее одеяние с длинными рукавами, достигающее лодыжек, и верхняя одежда, называемая талиф на правой руке висел обычный головной платок со шнуром. Кроме шнура да узкой голубой каймы по подолу талифа, вся его одежда была из полотна, пожелтевшего от пыли и дорожной грязи. К исключению можно было причислить еще голубые и белые кисти, предписываемые законом раввинам. Сандалии его были самыми простыми. Ни сумы, ни пояса, ни посоха не было.

Однако эти детали наружности были лишь бегло отмечены тремя взирающими, и то лишь как обрамление головы и лица, которые — особенно впоследствии — явились настоящим источником обаяния, воздействовавшего на них, как и на всех, кто стоял там.

Под безоблачным сиянием голову укрывали только длинные, слегка вьющиеся волосы, разделенные посередине, золотисто-каштановые, местами выгоревшие до рыжеватого золота. Под широким лбом, под дугами черных бровей блестели большие синие глаза, смягчаемые такими длинными ресницами, какие порой встречаются у детей, но какие очень редко, если вообще можно найти у мужчин. Что до остальных черт, трудно было решить, греческие они или еврейские. Тонкие ноздри и рот были необычными для последнего типа, а если к ним прибавить ласковое выражение глаз, бледность кожи, тонкие волосы и мягкую бороду, волны которой достигали груди, то не нашлось солдата, который не посмеялся бы над таким противником; женщины, которая не доверилась бы ему с первого взгляда; ребенка, который, повинуясь мгновенному инстинкту, не дал бы ему руку и всю свою безыскусную веру; никого, кто не назвал бы его прекрасным.

Лицо хранило выражение, которое, по выбору наблюдателя, могло быть с равной справедливостью объяснено проявлением ума, любви, сожаления или грусти, хотя на самом деле сочетало их все — выражение, которое можно представить как отпечаток безгрешной души, обреченной видеть и сознавать законченную греховность тех, среди кого она проходит; однако никто не нашел бы в лице признак слабости; по крайней мере этого человека не заподозрил бы в слабости тот, кто знает, что любовь, сожаление и грусть происходят чаще от сознания силы вынести муку, чем от силы деятельной: такова духовная мощь мучеников и подвижников. И такое впечатление производил этот человек.

Медленно приближался он — приближался к троим. Бен-Гур на прекрасном скакуне, с копьем в руке должен был привлечь внимание царя, однако глаза устремились выше — не на Иру, чья красота так часто упоминалась, но на Балтазара, старого и ни к чему не пригодного.

Замерли все.

И вот назорей, по-прежнему указывая посохом, громко воскликнул:

— Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира!

Народ, замерший в ожидании, был поражен ужасом слов, столь странных и недоступных; но для Балтазара они имели огромное значение. Он приехал , чтобы еще раз увидеть Спасителя людей. Вера, принесшая ему исключительную привилегию в давние времена, по-прежнему жила в сердце, и если теперь она давала ему способность видеть более, чем другие, назовем это силой души, до сих пор не вполне прекратившей божественное общение, в которое была некогда принята, или достойной наградой за жизнь, в те годы, не знавшие примеров святости, являвшую чудо. Идеал его веры был перед ним, совершенный лицом, фигурой, одеждой, движениями, возрастом; он видел и, видя, узнавал. О, если бы произошло нечто, отметающее все сомнения!

И нечто произошло.

В точное мгновение, будто поддерживая дрожащего египтянина, назорей повторил свой возглас:

— Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира!

Балтазар упал на колени. Ему не нужны были объяснения, и, будто зная это, назорей обернулся к другим, глядящим в удивлении, и продолжал:

— Сей есть, о Котором я сказал: «за мною идет Муж, который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня». Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю. Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем. Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде сказал мне: «на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым». И я видел и засвидетельствовал, что сей есть… — он подождал, все указывая посохом на человека в белом одеянии, будто желая придать больше убеждения и словам, и содержащемуся в них, — я засвидетельствовал, что Сей есть СЫН БОЖИЙ!

— Это он, это он! — вскричал Балтазар, подняв полные слез глаза. В следующее мгновение он упал без чувств.

В это время, заметим, Бен-Гур изучал лицо незнакомца, хотя и с совершенно иным интересом. Он не остался слеп к чистоте черт, задумчивости, нежности, смирению и святости, но в этот момент его сознание вмещало только одну мысль: «Кто этот человек? Мессия или царь?» Невозможно было представить внешность менее царственную. Нет, при виде этого спокойного, благожелательного лица сама идея войны и завоеваний, жажды власти казалась оскверняющей. Он сказал, будто обращаясь к собственному сердцу: «Балтазар прав, а Симонид ошибается. Этот человек пришел не для того, чтобы восстановить трон Соломона; в нем нет Ирода; он будет царем, но не нового Рима».

Понятно, что это было не умозаключением, но непосредственным впечатлением, и, пока оно складывалось, стало пробуждаться воспоминание. «Несомненно, — говорил он себе, — я видел этого человека, но где и когда?» Этот взгляд, спокойный, сочувствующий, любящий — несомненно, он устремлялся на него когда-то в те времена, когда видел этот взгляд Балтазар. Сначала смутный, а потом яркий свет, вспышка солнечного сияния — встала сцена у колодца в Назорете, когда римские стражники волокли его на галеры. Бен-Гур затрепетал всем своим существом. Эти руки помогли ему в величайшем несчастье. Это лицо было одной из картин, которые с тех пор не покидали его. В возбуждении чувств все объяснения проповедника были забыты, все, кроме последних слов — слов столь чудесных, что мир до сих пор звенит ими:

— Сей есть СЫН БОЖИЙ!

Бен-Гур спрыгнул с коня, чтобы преклониться перед своим благодетелем, но Ира крикнула ему:

— Помоги, сын Гура, помоги, или мой отец умрет!

Он остановился, оглянулся и поспешил на помощь. Она подала чашу, и, предоставив рабу опустить верблюда на колени, он поспешил к реке за водой. Когда вернулся, незнакомец уже ушел.

Наконец сознание вернулось к Балтазару. Простирая руки, он слабо вопрошал:

— Где он?

— Кто? — спросила Ира.

Лицо праведника струило неиссякаемый свет, будто удовлетворено было его последнее желание.

— Он… Спаситель… Сын Божий, которого я увидел снова.

— Ты веришь в это? — тихо спросила Ира, обращаясь к Бен-Гуру.

— Наше время полно чудес. Подождем, — кратко ответил он.

На следующий день, когда все трое слушали назорея, тот прервался на полуслове, благоговейно произнеся:

— Вот Агнец Божий!

Взглянув, куда он указывал, они снова увидели незнакомца. Рассматривая тонкую фигуру и святое, прекрасное лицо, полное печали, Бен-Гур вдруг подумал: