Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения
Шрифт:
Вот такой командующий, вместо Ермолова, ныне подпирал Кавказский хребет. Его завоеваниям следовало бы позавидовать. Но и то правда, что ныне не сам человек создает себе репутацию. А ему ее создают сотней языков как при дворе, так и в обществе.
В "Путешествии в Арзрум" Пушкин писал о Грибоедове: "Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления… Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что
Назначение Грибоедова в Тегеран было уступкой общественному мнению. И тут же государь получил самый горячий отклик. "Все молодое, новое поколение в восторге, — доносил Фон Фок. — Грибоедовым куплено тысячи голосов в пользу правительства. Литераторы, молодые способные чиновники и все умные люди торжествуют. Это победа над предрассудками и рутиной. "Так Петр Великий, так Екатерина создавали людей для себя и отечества", — говорят в обществах… Вспоминают о… других способных людях, заброшенных в прежнее время".
Первая встреча графа Паскевича-Эриванского с наследным принцем Аббас-Мирзой (пятый справа — А.С. Грибоедов)
Однако общественное мнение — не оракул, Иной раз строгий судия, оно оказывалось порой очень снисходительным. Возможно, только к "своим"? История гибели "вазир-мухтара" очень показательна. Получив "сотни голосов в пользу правительства", император не получил дела. Эпоха на сотни голосов могла бы повторить о многих ярких личностях, не достигших "степеней известных": "Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклее. / А здесь под гнетом службы царской…"
Отсутствие деятельности лучшая почва для иллюзий. Хорошо тому, кто может оседлать общественное мнение. Ермолов сам зубаст. Как скажет про "двух Ванек", на которых "далеко не уедешь", так и прилепится, с языка не снимешь. А справедливо ли, нет ли другой вопрос.
Между тем "два Ваньки" ускакали очень далеко. Лето 1829 г, внушало самые смелые надежды. Бенкендорф вспоминал: "Наши корабли под командованием адмирала Грейга курировали около Дарданелл. Они увидели национальный флаг, свидетельствовавший о победах (армии Дибича. — О.Е.), и оказали помощь спускавшимся с Балканских гор уланам и казакам. В этом соединении было нечто сказочное… В Азии граф Паскевич двигался и действовал как молния. Своим победоносным приближением он угрожал другой стороне Босфора. Еще несколько недель, и Константинополь будет атакован нашими сухопутными армиями, и со стороны Европы, и со стороны Азии, а наш флот перекроет проход из Черного моря и Средиземное".
По можно смотреть на дело сквозь очки журнальных авторов и видеть прямо обратное. Как глядит Вяземский. После того как Петра Андреевича не взяли на войну, где "только и весело быть русским", он набычился и писал: "Война турецкая — не дело отечественное, она не русская брань 1812 года", а жене добавлял: "У нас ничего общего с правительством быть не может. У меня нет ни песен для всех его подвигов, ни слез для всех его бед". Стоило ли за год до этого обивать пороги Бенкендорфа?
Как смотрел на происходящее Пушкин? В черновике стихотворения "Олегов щит" он писал:
И [дале] двинулась Россия И юг державно облегла И пол-Эвквина вовлекла [В свои объятия тугие].У Российской империи "тугие объятья", вовлечет — рад не будешь. Очень близко к "Недвижному стражу". Так ли поэт мыслил теперь? И да, и шире. Поэтому в основной текст стихи не вошли.
Но общество — газеты, журналы, салонные разговоры — оставалось на удивление легковерно.
Обнаруживало только то, что ему показывали, о чем говорили те немногие, кто говорить умел.Поэтому-то Паскневич не хотел ссориться с Пушкиным. Если видел в Тифлисе, то даже терпел выходки, которые, например, для Воронцова вовсе не выглядели бы смешными. "Резко бросилось мне в глаза на этом обеде лицо одного молодого человека, — рассказывал спустя годы князь Е.О. Палавандов. — Он показался мне с растрепанной головой, непричесанным, долгоносым. Он был во фраке и белом жилете. Последний был испачкан… Он за стол не садился, закусывал на ходу. То подойдет к графу, то обратится к графине, скажет им что-нибудь на ухо, те рассмеются, а графиня просто прыскала от смеха… Даже генерал-адъютанты, состоявшие при кавказской армии, выбирали время и добрый час, чтобы ходить к главнокомандующему… А тут — помилуйте — какой-то господин безнаказанно заигрывает с этим зверем и даже смешит его".
Зверем, конечно, Паскевич не был. Это у грузинского князя вырвалось по старой памяти о Ермолове. Вот с кем не стоило заигрывать. Придавит лапой и не заметит. А Иван Федорович, зная о расположении государя к поэту, ласкал его и держал при себе, что, как утверждали друзья, Пушкину порядком надоело.
По словам В.Д. Вальховского, командующий даже приказал поставить поэту палатку возле своей ставки. Но Пушкин предпочитал общество старых приятелей или "рыскал" по лагерю, так что посыльные от Паскевича иногда не находили его. "При всякой же перестрелке с неприятелем, во время движения войск вперед, Пушкина видели всегда впереди скачущих казаков прямо под выстрелы. Паскевич неоднократно предупреждал Пушкина, что ему опасно зарываться так далеко, и советовал находиться во время дела непосредственно при себе, точь-в-точь как будто адъютанту. Это всегда возмущало пылкость характера и нетерпение Пушкина… Он, как будто нарочно, дразнил главнокомандующего и, не слушая его советов, при первой возможности скрывался от него и являлся где-нибудь впереди в самой свалке сражения".
Между тем Иван Федорович отвечал за поэта головой. И хотел из этих хлопот извлечь выгоду. Хотя Пушкин еще ни с одним из покровителей не ужился. Ославил не одного, не двух порядочных людей. Не по злобе, а по горячности и из легкомыслия.
Первой жертвой, еще до южной ссылки, нал Алексей Орлов. Ему сочинили неприличные стихи про размер достоинства. Вторым стал брат опозоренного великана — Михаил, искренний друг поэта, но "обритый рекрут Гименея". Бедняге тоже досталось за невесту — Екатерину Раевскую, — в которую якобы был влюблен Пушкин, впрочем, как и в остальных сестер. Еще раньше их пострадал генерал Н.М. Сипягин, с Пушкиным вовсе не знакомый, но вздумавший жениться на сестре его лицейского приятеля. Тут не угодила плешь, едва прикрытая "лаврами". Потом еще страшнее — Воронцов. "Полуподлец, полуневежда".
Досталось и генералу Киселеву. Павлу Дмитриевичу, начальнику штаба 2-й армии. За что? Бог знает. И либерал, и умница. И жену к поэту не ревновал. Любовницу, кстати, тоже. И вел себя при знакомстве ласково. Обещал помочь с возвращением в столицу: старые-де связи при дворе. Тем не менее: "…он придворный,/ Обещанья ему не стоят ничего".
Сколько бы потом Киселев ни сделал, а сделал много — вся реформа по освобождению государственных крестьян на его плечах, — так и остался "придворным", чьим словам нельзя верить. Одной строкой по репутации, как бритвой по горлу.
Правы были те, кто советовал Паскевичу: осторожнее. Не послушался, захотел виршей. А как иначе? Все учились на Ломоносове с Державиным. На "Взятии Хотина", на "Осени при осаде Очакова". Но ныне-то времена не одические. Поэты в конец обленились. По примеру лорда Байрона с властью в ссоре. Никого, кроме себя, не хвалят. А как красиво бы звучало: "Одна на переход Кавказского корпуса через Саганлу"! В первой строке был бы сам командующий, а по левую руку от него пушки над кручами, а по правую казаки на горной тропе выше облаков… Не сложилось.