Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения

И дело не в том, что подвиги подчиненных Паскевича были бледнее подвигов солдат Румянцева и Суворова. Литературная традиция со времен Матушки Екатерины II изменилась. Уже полвека ода вышла из моды. А критическое расположение ума в нее вошло. Нет, конечно, прихлебатели напишут. Но поэты первого ряда — никогда. Вывих души. А может, и времени в целом.

Так что не получил Паскевич од. Какими бы орлами не "взвивались его соколы" [11] . За всю экспедицию поэт выдавливал стихи по капле. Среди них "Из Гафиза", написанное 5 июня 1829 г. в "лагере при Евфрате", содержало очень странное обращение:

11

"Взвейтесь соколы орлами, полно горе горевать" — песня времен Кавказской войны.

Не пленяйся бранной славой, О красавец молодой! Не бросайся в бой кровавый С карабахскою толпой… Но боюсь среди сражений Ты утратишь навсегда Скромность робкую движений, Прелесть неги и стыда!

Кому это адресовано? Кто "красавец молодой"? "После отъезда Государя и особенно во время осады Шумлы и Варны, — сказано в отчете III отделения за 1828 г., — фрондирующие старались посеять беспокойство, постоянно утверждая, что Государь увлечется войной, что гражданские дела начали ему надоедать". Пушкин, еще недавно сам "фрондировавший" и продолжавший оставаться очень близким к названным кругам, отразил в мнимом переводе "Из Гафиза" эти толки.

"Прелесть неги" перекликается с "природы голос нежный" из послания "К друзьям". Тогда под "нежностью" понималась способность государя к милосердию. "Среди мечей" он мог огрубеть и утратить ее.

Предостережение понятно. Но как сохранить стыдливость в походах и дипломатических игрищах, где никто робость не простит, а, напротив, примет за неопытность и обведет вокруг пальца? Возможно, его величество в первой робости своих "движений" и был мил поэту. Но его время, как и время самого Пушкина, текло вперед.

Второй непосредственный отклик на события вокруг — "Делибаш", помеченный 7 сентября. Ярко. А главное — с натуры.

Делибаш! Не суйся к лаве, Пожалей свое житье; В миг аминь лихой забаве: Попадешься на копье. Эй, казак! Не рвися к бою: Делибаш на всем скаку Срежет саблею кривою С плеч удалую башку.

Н.И. Ушаков описывал "первый и последний военный дебют любимца Муз на Кавказе" 14 июня в долине реки Ижан-Су:

"Неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу. Поэт… не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутится на аванпостах". Пушкина едва вывели "насильно из передовой цепи казаков в ту минуту", когда он, "схватив пику после одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников… Донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке".

Зато теперь можно было писать: "Был и я среди донцов,/ Гнал и я османов шайку". Или про "тихий Дон" и "ариачайскую струю", которую пьют кони, свернув домой. Звучит не хуже "кастальского ключа". Вот за такими оборотами родного языка, а вовсе не ради од стоило ездить на Кавказ.

Любопытно, что если в стихах поэт предостерегал казака: "Не рвися к бою!" — то в жизни опытные вояки-донцы были "чрезвычайно изумлены" поэтическим порывом "героя в круглой шляпе". А потому финал стиха:

Мчатся, сшиблись в общем крике… Посмотрите! Каковы?.. Делибаш уже на пике, И казак без головы, —

может быть обращен и к самому поэту. Он имел шанс оказаться и на пике, и без головы. Потом командиров по цепочке от Паскевича и вниз распекали. А если бы случайная пуля, случайный клинок… Он — дитя. Но вы-то взрослые люди!

Согласно Вальховскому, командующий, устав нянчиться с поэтом, вызвал его к себе и сказал: "Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России; вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно". На это "Пушкин порывисто поклонился Паскевичу и выбежал из палатки, немедленно собрался в путь, попрощавшись с знакомыми и друзьями, и в тот же день уехал".

Так ли? Возможно, причиной стала распространявшаяся чума, как настаивал в "Путешествии в Арзрум" сам поэт, "вообразивший ужасы карантина". Но если Вальховский ближе к истине, то Паскевич фактически выгнал Пушкина в Пятигорск. После подобного од ждать не приходилось. Напрасно Иван

Федорович попытался раздувать усы и негодовать в письме к Жуковскому: "Заря достопамятных событий Персидской и Турецкой войн осталась невоспетою".

Ко времени этого письма Паскевич уже мог полюбоваться на свой портрет в "Бородинской годовщине":

Могучий мститель злых обид, Кто покорил вершины Тавра, Пред кем смирилась Эривань…

Мало. Особенно если сравнивать с державинскими щедрыми "Водопадами". Булгарин, всегда верно чувствовавший настроение в правительственных кругах, почел долгом обидеться: "Мы думали, что великие события на Востоке… возбудят гений наших поэтов, — мы ошиблись. Лиры знаменитые остались безмолвными… сердцу больно".

"ЧРЕЗВЫЧАЙНО ЗАБАВНО"

В тот момент жаловаться не следовало. Отсутствие похвалы — еще не ругань. Через несколько лет Паскевичу предстояло узнать, что значит "поэтическая неблагодарность". В 1835 г., когда отношения Пушкина с правительством были далеко не самыми близкими, вышло "Путешествие в Арзрум", созданное на основании записей 1829 г. И всем, кто читал, в том числе голубым мундирам, стало ясно — лучшего военачальника императора осмеяли.

За что? Знаменитое сражение 19 июня у Саганлу, когда Паскевичу удалось за один день разбить две турецкие армии, вызывало множество противоречивых суждений.

Прочитаем мнение Бенкендорфа, ясно выразившего официальную точку зрения, но не скрывшего опасности, в которой находился Кавказский корпус: "Отступление [вражеского] авангарда открыло неприступную вражескую позицию, расположенную среди скалистых и непроходимых утесов. Главнокомандующий принял решение обойти ее, предпочитая кратковременно рискнуть безопасностью своих коммуникаций, чем произвести впечатление, что он испугался и медлит перед лицом врага. Трудным маршем через горные вершины и перевалы, еще покрытые снегом, он произвел свой маневр, сопровождаемый всеми многочисленными армейскими обозами, которые часто на руках пересекли горы и были спущены вниз". Паскевич "обошел горы, занятые противником, и вышел на равнину". Дав солдатам краткий отдых для приема пищи, командующий повел их на неприятеля. "Сражение началось одновременно во всех пунктах", а когда победа была одержана, "появились новые войска, прибывшие из Эрзерума". Паскевич ввел в дело свежий арьергард и вновь одержал победу.

"Неприятель был опрокинут, и его преследовали со шпагой в руке на протяжении 30 верст почти до самого наступления ночи. В ходе этого блестящего преследования в наши руки попала артиллерия, обозы, военные припасы, часть оружия и лошадей".

В голосе Бенкендорфа, старого кавалериста, слышится восхищение. Совсем иначе смотрели на дело и вчерашние враги, и вчерашние союзники России. Только Булгарин считал, будто действия на Кавказе "удивили мир и стяжали уважение просвещенных народов". Вернее, так полагалось писать. На деле европейские умеренные политики опасались за "равновесие", а у более впечатлительных началась истерика, чреватая для Петербурга дипломатическим, торговым и публицистическим противостоянием.