Беранже

Нет, нет, друзья! Мне почестей не надо. Другим бросайте деньги и чины. Я — бедный чиж — люблю лишь зелень сада И так боюсь силков моей страны! Мой идеал — лукавая Лизетта, Обед с вином, друзья и жар поэм, Родился я в соломе, в час рассвета, — Так хорошо на свете быть никем!

Эта первая строфа песни с провозглашенным в ней скромным идеалом счастья как бы отбрасывает поэта ко временам «Обители беззаботных», когда он был еще вдали от боев.

Но заключительная строфа широко раздвигает рамки прежнего его демократически-эпикурейского идеала:

Здесь, во дворце, я предан недоверью, И с вами быть мне больше не с руки. Счастливый путь! За вашей пышной дверью Оставил лиру я и башмаки. В сенат возьмите заседать Свободу, — Она у вас обижена совсем. А я спою на площадях народу, — Так хорошо на свете быть никем!

Здесь твердо проведены линии размежевания: по одну сторону — власть имущие, кормщики Июльской монархии; по другую — обиженная свобода, обиженный народ и его песенник, еще не потерявший голоса.

Год спустя этот же мотив отмежевания от корифеев монархии Луи Филиппа прозвучит еще резче и непримиримей в песне «Отказ», адресованной министру иностранных дел Себастиани. Некогда пылкий либерал, Себастиани, получив министерский портфель, соответственно «перестроился». Негодование демократических кругов вызвали слова его, сказанные после подавления польского восстания: «Порядок царствует в Варшаве».

И этот блюститель «порядка» предложил Беранже пенсион.

Министр меня обогатить Решил однажды…

Пусть карман поэта дыряв и почти всегда пуст, но в подачках от министров поэт не нуждается.

Что мне ваш «золотой запас»? На утре жизни — в добрый час — Избрав любовницей Свободу, — Я, легкомысленный поэт, Любимец ветреных Лизетт, Стал ей вернее год от году. Свобода — это, монсеньер, Такая женщина, чей взор Горит, от ярости пьянея, Чуть в городах моей страны Завидит ваши галуны И верноподданные шеи.

«Друзья-министры», однако, предпочитают не замечать выпадов Беранже.

Пусть он перестал навещать министерскую канцелярию, министры сами спешат в его квартирку на улице Овернь, 30. Если не застают его дома, то готовы подождать в кухаркиной комнате. Все тяжелее вздыхает под бременем портфеля юстиции старый Дюпон де Л’Ер, все резче складки на лбу Лаффита, который теряет понемногу былой апломб. Все грустней опускаются уголки рта у старого «бравого» Лафайета. Только Тьер как рыба в воде, пусть водица и мутновата. Это, может, даже удобнее для него. Он не пропадет, сумеет взять свое.

Да, муть сгущается. «Друзья-министры» запутались, растерялись, перессорились, очутились во враждующих между собой партиях. Те, кто полевее и кто, подобно Лафайету, и впрямь рассчитывал на «лучшую из республик», день ото дня теряют свои надежды. «Лучшая из республик» вовсе не расположена насаждать демократию. На взгляд короля Лур Филиппа, достаточно и того, что число избирателей немного расширено по сравнению с тем, какое предусматривалось в хартии Людовика XVIII. Луи Филипп произносит еще при случае либеральные фразы, поддерживая репутацию короля-гражданина. Прохаживается по улицам Парижа с зонтиком в руке, останавливаясь покалякать с добрыми буржуа. Но важнее всего для него благоволение действительных хозяев страны — банкиров, финансистов, держателей акций, крупных землевладельцев.

Пока что он сквозь пальцы смотрит на либеральных говорунов (вроде Лаффита и Дюпона), призывающих к дальнейшей демократизации, — они именуют себя сторонниками «партии движения», но больше по душе королю люди «дельные» и неторопливые (вроде Гизо), которые основали «партию сопротивления» (сопротивляются они, конечно, не хозяевам положения, а ретивым защитникам демократии).

Во главе монархии банкиров сидит банкир королевских кровей. Ему хочется, чтоб Июльская монархия поскорее бы приняла облик вполне респектабельный и чтоб коронованные собратья за границей поскорее забыли бы о ее вульгарном «баррикадном» происхождении.

Видно, недолго продержатся некоторые из друзей Беранже на своих министерских постах. Песенник предсказывает им неминуемую потерю популярности (и в глазах народа и в глазах короля и его приближенных) и советует поскорее улепетывать в отставку.

«Я мог бы многое рассказать из области политики, — пишет Беранже 23 ноября 1830 года своему другу Бернару. — Боятся войны, и я о ней думаю постоянно. Люди и таланты отсутствуют. Наши министры не знают, куда идут. Банкиры и промышленники дерутся друг с другом, ряды республиканцев расстроены, карлисты потирают руки, король управляет, и все идет скверно. Тем не менее нация существует, и я надеюсь, что она сама будет своим провидением; или она дождется хороших времен, или ей понадобится буря.

Что касается меня, то я хочу жить вдали от шума и пытаться вновь начать работать. Потому что, как я часто говорю, я не работаю, чтобы жить, но я живу своей работой, а я хочу еще жить».

* * *

Чтоб сосредоточиться на работе, Беранже пробует запереться в своей «обители» на улице Овернь, 30. Швейцару отдано распоряжение не впускать никого без его ведома. Но покоя нет. То министры толкутся у дверей и передают ему через портье жалобные записочки с просьбой впустить их, то назойливые просители. А главное, нет ясности духа, ясности цели. Может быть, перемена места поможет ему? Ведь Беранже давно рвется отдохнуть от Парижа, уехать куда-нибудь поближе к природе. Но Париж все еще цепко держит его.

Париж тревожен. Идет суд над министрами Карла X. Толпы народа теснятся 21 декабря 1830 года у Дворца правосудия. Требуют казни Полиньяка и всей реакционной министерской своры, орудовавшей вместе с ним. Генерал Лафайет во главе национальных гвардейцев явился успокаивать разгоревшиеся страсти, но народ принял бывшего своего любимца весьма прохладно, без тени прежнего восхищения. Нашлись юнцы, которые попробовали даже подшутить над генералом: принялись усердно подбрасывать его, перекидывая, как мяч, из рук в руки.

Министров приговорили к пожизненному заключению. Народ недоволен, но волнения все же улеглись. Король выразил Лафайету благодарность в открытом письме. А на заседании палаты тотчас же вслед за тем упразднили пост главнокомандующего Национальной гвардии, который занимал Лафайет. Глубоко оскорбленный герой трех революций подал в отставку.

Вслед за генералом из чувства солидарности и из желания освободиться, наконец, от опостылевшего бремени подал в отставку и Дюпон де Л’Ер.

— Пора, пора! Ведь я давно советовал вам поступить так, чтоб не замарать себя окончательно, — говорит Дюпону Беранже. — Теперь, надеюсь, вы обойдетесь и без моих советов, и оба мы сможем, наконец, отдохнуть. А вот бедняга Лаффит еще помучится, но, надеюсь, недолго. Король и министры из «партии сопротивления» постараются поскорее спихнуть его, ведь взгляды на «лучшую из республик» у них с Лаффитом не совсем-то сходятся!