Берег варваров

— Ладно, хорошо, можете не вычеркивать. — Сделав глубокую затяжку и неспешно выпустив дым, он вновь не торопясь, почти нараспев обратился к Холлингсворту: — Скажите, может быть, я могу что-то еще для вас сделать?

— Пожалуй, да, — сказал Холлингсворт, поправляя ремень на брюках. Он снова наклонился вперед, и его лицо, пребывавшее вплоть до этого момента в тени, оказалось в световом конусе под лампой, свисавшей с потолка. На губах Холлингсворта застыла уже не вежливая, а заискивающе-извиняющаяся улыбка.

Впрочем, в его последующих словах и движениях я не почувствовал ни стеснительности, ни чувства вины. Холлингсворт выразительно ткнул пальцем в блокнот и совершенно официальным тоном спросил:

— Подписать этот листочек вы не хотите? Я бы оставил его себе в качестве сувенира, а ваша подпись, когда придет время, многократно увеличит его ценность.

— Подписать, говорите?

— Да, если вы, конечно, не против.

Маклеод улыбнулся, пристроил блокнот у себя на колене, посмотрел на него и, к моему изумлению, вынул ручку из нагрудного кармана и занес ее над исписанным листком. Еще секунда — и он энергичными движениями написал на бумаге несколько слов и поставил подпись. Затем зачитал написанное вслух:

— «Краткая стенограмма высказываний Уильяма Маклеода». Подпись: «Уильям Маклеод». Сойдет?

— Просто замечательно, — кивнул Холлингсворт. — Приятно встречать людей, с такой готовностью идущих на сотрудничество.

Мы с Маклеодом молчали, и Холлингсворт, посмотрев на часы с демонстративно серьезным видом, вдруг заторопился куда-то.

— Ну и ну, что-то я у вас засиделся. По правде говоря, я рассчитывал уйти несколько раньше.

Он встал и взял из рук Маклеода протянутый ему блокнот.

— Ну что ж, уважаемые соседи, могу лишь выразить вам свою глубокую признательность за столь мило проведенное время.

— Всегда будем рады помочь вам, всегда, — заверил его Маклеод.

Холлингсворт задержался на пороге и в очередной раз впился глазами в свой блокнот. Неожиданно для меня он не без изящества в движениях вырвал из блокнота тот лист, на котором стояла подпись Маклеода, и разорвал страницу пополам.

— Знаете, я вот подумал и решил, что на самом деле этот сувенир от вас мне, в общем-то, и не нужен.

— Он бесценен, — привычно неторопливо, почти нараспев произнес Маклеод. — В том смысле, что не имеет никакой ценности.

— Именно так, — поспешил согласиться Холлингсворт, после чего выронил из разжатых пальцев обрывки бумаги и скрылся за дверью.

Мы с Маклеодом остались одни. Он оперся подбородком на руки и устало засмеялся. Потолочная лампа висела прямо у него над головой. С одной стороны, это создавало эффект нимба — волосы на его голове словно излучали какой-то внутренний свет, а с другой — он практически не отбрасывал тени, в отличие от всех предметов, находившихся вокруг него. Эти тени, удлиненные и искажавшие реальные пропорции предметов, расползались от центра комнаты по всем углам. В эти секунды в помещении царили тишина и неподвижность. Лампа, обычно слегка покачивавшаяся на проводе, замерла на месте, а вместе с нею застыли и обычно плясавшие по полу и стенам тени. Маклеод поднял голову и стал прямо, не мигая, смотреть на лампу. Чем-то он напомнил мне в тот момент факира, устремляющего взгляд на солнце, для того чтобы сосредоточиться на очередном опасном фокусе — например, снимании кожи с себя самого.

Явно не без труда оторвав взгляд от единственного источника света в комнате, Маклеод посмотрел на свои руки и негромко спросил:

— Вы когда-нибудь кого-нибудь ждали?

Сначала я не понял смысла его вопроса, но потом в моей памяти нарисовался давно преследовавший меня образ: открытая дверь, в проеме — силуэт незнакомого мне человека и лицо склонившегося надо мной незнакомца. Лицо, погруженное во тьму

— Трудно сказать, — ответил я.

Он встал и прислонился к книжному шкафу. Его пальцы по-прежнему сжимали фильтр уже докуренной сигареты. Ощущение было такое, что он не то толком не узнает меня, не то вообще забыл о моем присутствии.

— Хотелось бы только знать, — задумчиво проговорил он, — из какой именно конторы его сюда прислали.

— Я что-то вас не понимаю, — отозвался я.

Маклеод вздрогнул и, судя по всему, осознал, что в комнате он не один.

— Это-то как раз понятно — я имею в виду, что вы меня не понимаете. Вам-то откуда это знать. Правда, Ловетт, откуда вам знать это?

Вдруг совершенно неожиданно он крепко схватил меня за запястье и стал говорить, явно стараясь убедить в чем-то не столько меня, сколько себя самого:

— Да нет, конечно, это просто одна из методик ведения расследования. Таким образом можно быстро вывести невиновных за крут подозреваемых. А он просто заигрался в эти игры. Ничего он не получит с нашего сегодняшнего разговора. — Встретившись со мной взглядом, он ослабил хватку. — Нет, Ловетт, вы тут ни при чем, я в этом уверен. — Усмехнувшись, он добавил: — Вы нет, скорее уж я сам.

Я попытался выяснить у него, что происходит и как понимать его сбивчивые запутанные рассуждения. Оставив мои расспросы без ответа, Маклеод вдруг рассмеялся, а затем, мгновенно посерьезнев, сказал:

— Знаете что, Ловетт, если честно, я очень устал. Вы не обижайтесь, но я попрошу вас уйти. Я хочу побыть один, мне нужно много о чем подумать.

Я ушел, а Маклеод так и остался сидеть на стуле посредине комнаты. Лампа все так же горела у него над головой, а его взгляд был неподвижно устремлен в какую-то точку на потолке, с которого, как и в моей комнате, штукатурка отваливалась целыми пластами. Мне почему-то показалось, что просидит он так очень долго, может быть несколько часов.

Глава десятая

В тот вечер я долго не мог уснуть. Я лежал на кровати и смотрел в потолок, на котором разноцветной мозаикой отражались огни ночного города. Эта абстрактная мозаика сопровождалась столь же беспорядочным звуковым аккомпанементом: я слышал то стук женских каблуков по тротуару, то хлопки открывавшихся и вновь закрывавшихся оконных рам в доме напротив. Как-то так получилось, что под этот аккомпанемент я размечтался и стал воссоздавать себе утраченное детство.

В конце концов, почему я не мог родиться в одном из городов на Среднем Западе. Наш дом стоял бы в самом центре, а значит, мои предки жили бы в этом городе едва ли не со дня его основания. Вот только со временем древность нашего рода стала куда более важным фактором для нас самих, чем для окружающих. Этому городу, можно сказать, повезло. Благодаря разумной налоговой политике и эффективно работающей государственной машине, он буквально за десять лет вырос едва ли не вдвое — как по численности населения и площади пригородов, так и по промышленному потенциалу. Компании и фирмы, расположенные в нашем городе, росли и крепли не по дням, а по часам. Вместе с ними богатели работавшие в них люди. У нас открылся новый загородный клуб, который посещали в основном страховые брокеры, кормившиеся с процветавшего населения. Впрочем, мои родители не одобряли все эти перемены. Душой они остались в прошлом, в том мире, который разрушался буквально у меня на глазах. Аргументируя свое неприятие всего нового, родители утверждали, что раньше город был куда спокойнее и симпатичнее. Особенно его украшали тихие узкие улочки и добротные каменные особняки — не выцветшие на солнце и не перестроенные вдоль и поперек. Между домами непременно располагались небольшие ухоженные садики, а парадные лестницы особняков украшали цветочные клумбы. Естественно, мне рассказывали о том, как было хорошо заглянуть в соседний угловой магазинчик, который, кстати, я, наверное, даже застал — он продержался на плаву несколько дольше, чем можно было ожидать, как зажившийся в доме для престарелых пожилой родственник. Наконец в один прекрасный день и он испустил дух, — этот прощальный вздох старой бакалеи был пронизан ароматом нежареных кофейных зерен. Из всей палитры запахов, витавших когда-то в маленьком магазинчике и вырывавшихся на улицу из дверей, дольше всего продержался в воздухе именно запах сырого кофе. По утрам в этом городе люди чинно шли на работу, а по воскресеньям вся наша семья, одетая в черное, проводила вечера в тишине на лужайке за домом, куда из посторонних звуков доносился лишь звон колоколов городской церкви.