Берлин-Александерплац

— Так, так, — поддакивает Франц, понурив голову. Ева подошла к нему и погладила по спине.

— А ты и не поверишь, — говорит, — как эта девчонка к тебе привязалась. А обо мне ты и думать позабыл? Или не забыл еще, Франц?

Он обнял ее за талию, и она осторожно села к нему на колени, — трудно ведь ему держать ее одной рукой. Прижался Франц головой к ее груди и тихо так говорит:

— Хорошая ты, Ева, оставайся с Гербертом, ты ему нужна, а парень он славный.

До Иды она была его подругой, не надо об этом вспоминать, не стоит возвращаться к прошлому… Ева все поняла.

— Ну, а теперь, Франц, иди к Мицци. Она все еще сидит у Ашингера или ждет тебя у входа — сказала, что не вернется домой, если ты ее видеть не захочешь.

Тихо и нежно простился Франц с Евой. Пришел на Алекс и видит: рядом с Ашингером, в сторонке, у витрины фотографа, стоит маленькая Мицци. Остановился он на другой стороне улицы у забора и долго глядел на Мицци. Она прошлась до угла, Франц следил за ней взглядом. Надо решить — туда или сюда! Дошел до угла и сам не заметил, как двинулся с места. Она стоит к нему в профиль. Маленькая, в коричневых спортивных полуботинках. Того и гляди пристанет к ней кто-нибудь. Носик у нее маленький, вздернутый… Ждет, высматривает, он ведь пришел с той стороны, от универмага, она его и не видела, ашингеровский автофургон с хлебом въехал на тротуар, загородил путь. Франц пробрался вдоль забора до угла, где ссыпан песок; здесь замешивали цемент. Посмотри Мицци теперь в эту сторону, она бы его увидела, но она не повернула головы. На нее уже давно поглядывает какой-то пожилой господин, она как будто не замечает его. Вот пошла дальше к табачному магазину «Лезер и Вольф». Франц перешел через дорогу и остановился шагах в десяти от нее. Жарко светит июльское солнце. Цветочница предложила Францу букет, он купил его за двадцать пфеннигов, — стоит с букетом в руке и все еще не решается подойти ближе. Стоит, мнется. Понюхал цветы, хорошо пахнут! Вспомнил тут и цветы, что Мицци в комнате поставила, а заодно и клетку с канарейкой, и настойку…

Тут она обернулась. Сразу увидела его: пришел все-таки! И с цветами! Вспыхнула вся, зарделась, бросилась к нему. А потом снова побледнела, только красные пятна пошли по лицу.

У Франца бурно колотилось сердце. Она взяла его под руку, и они пошли по Ландсбергерштрассе. Шли молча. Она украдкой поглядывала на полевые цветы в его руке, но Франц словно позабыл о них. Мимо прогромыхал автобус № 19, желтый, двухъярусный, переполненный до отказу. На заборе по правую руку — старый предвыборный плакат: «Имперская партия — партия ремесленников и торговцев». Через улицу не перейдешь — дали зеленый свет, и от полицейпрезидиума двинулся поток автомобилей. Долго пришлось ждать. И лишь посередине мостовой, на каменном островке, у тумбы с рекламой стирального порошка «Персиль», вспомнил Франц про букет и хотел было отдать его Мицци, но тут снова поглядел на свою руку, вздохнул, никак не может решить, дать ей цветы или не давать? Ида, ах, да при чем тут Ида и Тегель? Я ее люблю, эту девчонку!

И вот у тумбы с рекламой «Персиль» он наконец решился и сунул Мицци в руки букет. Она уже давно бросала на него умоляющие взоры, но он все молчал… А теперь она снова вспыхнула, схватила его за руку пониже локтя, приподняла его ладонь и прижала к ней пылающее личико. Жар ее лица передался и ему, волной разлился по всему телу. А Мицци остановилась вдруг, бессильно опустила руку, и головка ее стала клониться на левое плечо. Франц испуганно обхватил ее за талию, а она прошептала чуть слышно:

— Ничего, ничего, Франц… Пройдет…

И они перешли улицу наискосок, постояли на углу, там сносят универмаг Гана, и двинулись дальше. Мицци шагает уже бодрей.

— Что с тобой было, Мицци?

— Ах, я так боялась…

Она сжала руку Франца и отвернулась, потому что из глаз у нее брызнули слезы; но прежде чем он заметил это, девчонка уже снова улыбалась. Страшный был день!

Вернулись они домой. Мицци уселась у ног Франца на скамеечке в своем белом платьице. Франц сидит без пиджака на диване, окно раскрыто настежь — жара невыносимая, дышать нечем! — смотрит на девчонку не насмотрится… Люблю я тебя, хорошая ты моя, как я рад, что снова с тобой. А ручки у тебя какие нежные. Я куплю тебе лайковые перчатки, и новую блузку получишь, и делай все, что хочешь, — до чего же хорошо, что ты снова здесь, детка ты моя!

Он положил ее голову себе на колени, притянул ее к себе и оторваться не может, глядит не налюбуется., Снова живым человеком стал! Нет, ни за что я тебя не отпущу, что бы ни случилось.

— Детка моя, Мицекен, делай что хочешь, только не уходи от меня! — шепчет Франц пересохшими губами.

Они счастливы в этот вечер. Обнявшись смотрят на канарейку. Мицци порылась у себя в сумочке и достала Францу письмо, то самое, которое принесли днем.

— И из-за такой дряни ты так расстроился, из-за того, что мне пишет этот чудак? — Она скомкала письмо, бросила его на пол. — Глупый, такого добра я могла бы тебе показать целую пачку.

ОБОРОНИТЕЛЬНАЯ ВОЙНА ПРОТИВ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА

В эти дни Франц Биберкопф ходит по городу умиротворенный. Он поостыл, не гонится за большими деньгами — надоели эти темные делишки: вечная беготня от одного скупщика краденого к другому, поиски покупателей. Не вытанцовывается, и ладно. Плевать! Над ним не каплет, покой дороже. Была бы погода лучше, он послушал бы Мицци и Еву: съездил бы на побережье, в Свинемюнде, — отдохнуть немного, но погода, как назло, испортилась, дождь льет не переставая, каждый день, холодно, ветер разгулялся, вон в Хоппегартене деревья даже повалило, куда уж тут к морю ехать! С Мицци они живут душа в душу. Они часто навещают Герберта и Еву. У Мицци завелся уже постоянный поклонник, весьма солидный господин, Франц с ним знаком на правах мужа Мицци. Франц иногда встречается с этим господином и еще с одним ее обожателем, и они выпивают втроем, по-приятельски.

Высоко залетел наш Франц Биберкопф! Хорошо ему теперь живется, все изменилось! Был ведь на волосок от смерти, а гляди, как выправился! Все-то у него есть — одет, обут, сыт, ни в чем себе не отказывает! И подружка у него славная, он с ней счастлив, и деньги у него водятся, денег хватает. Весь свой долг Герберту он уже уплатил, и друзья у него надежные — Герберт, Ева и Эмиль. Целыми днями просиживает он у Герберта и Евы — поджидает Мицци, а то укатит на озеро в Мюггельзее, там он с двумя знакомыми греблей занимается. Его единственная рука, левая, становится со дня на день сильнее. Но ломбард на Мюнцштрассе он все же не забывает, заходит иногда туда — посмотреть, что к чему.

Но ведь ты же поклялся, Франц Биберкопф, что хочешь быть «порядочным». Ты вел беспутный образ жизни, совсем опустился, в конце концов ты угробил Иду, за что и отсидел в тюрьме! Мало тебе! А теперь? И теперь то же самое — только это теперь не Ида, а Мицци, да сам ты без руки. Берегись, брат, не ровен час — опять начнешь пить, и все пойдет по-старому. Но так дешево ты уже не отделаешься! Придет тебе конец!

Чепуха, я, что ли, виноват? Я в сутенеры не напрашивался. Я делал все, что мог, все, что в человеческих силах. Руку вот оттяпали ни за что ни про что! Ты ко мне в душу не лезь!.. Будет с меня! Сыт по горло! Я и торговал, и по городу бегал с утра до вечера. А что толку? Теперь шабаш! Верно, не стал я порядочным, я — кот! Ну и что с того? Стыдно, думаешь? Как бы не так! А ты сам-то кто такой, за чей счет живешь? Небось тоже за чужой! А я ни с кого шкуру не деру!

Смотри, Франц, кончишь ты на каторге, а то и ножом тебя кто пырнет!

Пусть сунется. Сперва он моего ножа попробует.

* * *

Германское государство — республика; кто не верит, тому по шее. На Кепеникерштрассе, в одном из домов, недалеко от Михаэлькирхштрассе, идет собрание. Зал, длинный и узкий, заполнили рабочие, молодые люди в рубашках «апаш», между рядами расхаживают девушки, жены присутствующих, продавцы брошюр. На эстраде, за столиком президиума, — трое. Один из них, толстяк с огромной лысиной, стоя произносит речь. Он грозит, обещает, негодует, заливается язвительным смехом.

— Да в конце-то концов, зачем толочь воду в ступе? Пусть в рейхстаге этим занимаются. Спросили как-то одного из наших товарищей, не хочет ли он попасть и рейхстаг? В рейхстаге купол золотой, кресла мягкие! А он ответил: «Что мне делать в рейхстаге? Там бездельников и без меня хватает». Мы слов на ветер не бросаем, нам это ни к чему.

Вот, к примеру, коммунисты — народ простой, говорят: надо разоблачать политику правящих классов. Что из этого получается, мы уже видели, и говорить не стоит. Сплошное надувательство! Что надо разоблачать, видит в Германии каждый слепой, для этого вовсе не требуется идти в рейхстаг, ну, а кто этого не видит, тому никакой рейхстаг не поможет. Эта говорильня только на то и годна, что народ оболванивать, это все партии знают, кроме, конечно, так называемых представителей трудящихся масс.