Берлин-Александерплац

…И превращу Иерусалим в груду камней и жилище шакалов, и опустошу города Иудеи, чтоб никто в них не жил.

— Сам видишь, у меня одна рука! Другую оттяпали. Вот до чего доработался! Теперь я и слышать не желаю о честном труде. Понял? Понял, спрашиваю? Ну, чего глаза пялишь? Может, тебе очки нужны?

— Нет, коллега, я все еще никак не возьму в толк, чем ты живешь? Если не честным трудом, значит обманом!

Хлопнул Франц кулаком по столу, набычился, тычет пальцем в анархиста и кричит:

— Ага, дошло! Верно говоришь! Обманом и живу. Твой честный труд — рабство, ты же сам это сказал, да так оно и есть. Вот я это и принял к сведению. — А сам думает: «В этом я и без тебя разобрался, тюфяк ты этакий, чернильная душа, пачкун газетный!»

У анархиста тонкие белые руки; он — оптик по профессии; глядит он на кончики пальцев и думает: «Хорошо бы этого прохвоста на чистую воду вывести! Может скомпрометировать порядочного человека, надо кого-нибудь из ребят позвать, пусть послушают, что тут говорят…» Он встал было, но Вилли удержал его.

— Куда, коллега? Погоди! Мы же еще не кончили? Растолкуй сперва этому коллеге, что к чему, или ты уже пасуешь?

— Я хочу позвать еще кого-нибудь, пускай послушают. А то вас двое на одного.

— С какой стати? Мы с тобой ведь говорим! Ну, так что же ты скажешь этому коллеге? Франц его зовут.

Анархист снова сел. Ладно, справимся сами!

— Итак, в партии он не состоит — и не работает. А пособия по безработице он, видно, тоже не получает и на биржу труда не ходит, так?

Потемнел Франц, сверкнул глазами.

— Не хожу!

— Стало быть, он мне не товарищ, и не коллега, и не безработный. Тогда я задам ему один только вопрос, все прочее меня не касается, — что ему тут надо?

На лице Франца крайняя решимость.

— Я только и ждал, чтобы ты спросил: что мне надо? Ты вот здесь листовки всем суешь, газеты и брошюрки, а как спросишь тебя про то, что в них написано, так ты в крик: «Кто ты, дескать, такой, чтобы меня спрашивать? Что тебе тут надо?» Разве ты не сам писал и говорил о проклятом рабстве трудящихся и о том, что мы — отверженные и пикнуть не смеем?

«Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…»

— Так, так… Ну, а дальше ты, видно, не слушал! Я ведь говорил, что надо бросить работу? А чтобы работу бросить, надо сперва где-то работать.

— А я сразу взял, да и бросил.

— А что толку? Тогда тебе уж лучше в постели валяться. Я ведь говорил о забастовке, о массовой, всеобщей забастовке!

Франц поднял руку, рассмеялся в ярости. — Так это и есть, по-твоему, прямое действие — ходить плакаты расклеивать, речи говорить? Этим ты и занимался? А сам тем временем укрепляешь мощь капиталистов. Эх, товарищ, товарищ! Ну и скотина же ты! Обтачиваешь снаряды, от которых сам и погибнешь, а еще меня агитируешь? Что ты на эго скажешь, Вилли? Обалдеть можно!

— А я тебя еще раз спрашиваю, какая у тебя работа?

— А я тебе еще раз повторяю: никакой у меня нет работы. Никакой. К черту! Как бы не так, стану я вам работать! Я и не должен работать. По твоей же собственной теории! По крайней мере я не укрепляю мощь капитала. А на всю эту дребедень, на забастовки твои и на грядущие поколения мне вообще наплевать. Каждый сам себе голова. Я сам себе добуду все, что мне нужно. Я — самоснабженец! Понял теперь?

Рабочий отхлебнул лимонаду, кивнул головой.

— Ну что ж, валяй, попробуй один!

Франц хохочет, заливается, а рабочий свое:

— Я тебе говорил уже тридцать раз: один ты ничего не сделаешь. Нам нужна боевая организация. Мы должны разъяснить массам, что государственная власть и экономические монополии — это насилие!

Франц хохочет. Как это там? «…Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой…»

Потом замолчали, сидят — смотрят друг на друга. Старый рабочий в зеленой рубахе уставился на Франца, тот в упор глядит ему в глаза. Ну, чего глазеешь, молодчик? Не можешь меня раскусить, а? Тут рабочий снова начал:

— Вот что я тебе скажу, товарищ: тебя, видно, уж никакими словами не прошибешь. Уж больно ты упрям. Ну что ж, разобьешь себе голову, только и всего. Не знаешь ты, что для пролетариата главное — солидарность! Нет, не знаешь.

— Ну, коллега, тебя слушать тошно. Пошли, Вилли! Хватит! Он все равно одно и то же долдонит!

— Конечно, что же мне еще говорить? Не хочешь слушать, заткни уши ватой, а на собрания не ходи, тебе тут делать нечего!

— Ах, простите, пожалуйста, господин мастер. У нас как раз было полчасика свободного времени. Вот мы и зашли. Спасибо за лекцию. Хозяин, получите с нас. Вот смотри, я плачу: три кружки пива, две рюмки водки, всего одна марка десять, вот я плачу, это и есть прямое действие.

— Ну, кто же ты такой в конце концов? — не отстает рабочий.

Франц забрал сдачу.

— Я? Сутенер! Разве не видать сразу?

— М-да, оно и видно.

— Су-те-нер! Понял? Вопросов нет больше? Ну, то-то же! А теперь и ты, Вилли, скажи, кто ты такой.

— Это его не касается.

«Черт возьми, да это в самом деле жулики, — думает тот. — Точно! Жулики и есть. Сволочи! Зубы мне заговаривали, подкатывались ко мне».

— Вы — накипь капиталистического болота. Проваливайте, проваливайте. Вы даже не пролетарии. Люмпены вы, босяки!

— Это ты зря, мы по ночлежкам не ходим, — говорит Франц, вставая. — Будьте здоровы, господин «Прямое действие». Получше кормите капиталистов, чтобы не жаловались. Да на костоломку вашу не опаздывайте: в семь утра пришел, отработал, а там получка — бери свои гроши и неси старухе…

— Проваливайте. Да смотрите больше нос сюда не суйте!

— Не беспокойся, балаболка, действуй себе на здоровье, мы с холопами капитализма не якшаемся.

И преспокойно в дверь. Взялись под руку, пошли по пыльной улице. Вилли отдувается.

— Здорово ты его разделал, Франц! — говорит он. Франц только мычит в ответ.

Удивляется Вилли, что это он вдруг замолчал? А тот и сам не поймет, что с ним творится. Никак успокоиться не может, злоба в нем кипит и на душе как-то тревожно. С чего бы?

Мицци ждала его в кафе «Мокка-фикс» на Мюнцштрассе. Там — столпотворение! Франц тут же увел ее домой: посидишь так с ней, вдвоем, поговоришь — и вроде легче станет! Рассказал он ей, о чем у них был разговор с седым рабочим; Мицци к нему ластится, а он все допытывается: правильно ли говорил? Она улыбается, не понимает ничего, гладит его руку, тут канарейка проснулась, запрыгала. Сидит Франц, вздыхает — нет, не может она его сегодня успокоить.