Берлинское кольцо

Она удивилась. Сказала нравоучительно:

— Вы рискуете, милый мой туркестанец. И я боюсь за вас…

Он все бился в ее ладонях, и «шахиня» сочла уместным продиктовать свои условия:

— Обещайте не забывать этого дома… Здесь ваши друзья, самые искренние и близкие…

3

— Нет, нет! Это ваши предположения. В то время я была слишком далека от комитета и всего того, что называют борьбой за власть и славу. Это был бунт чувств. Отчаяние женщины… Я почти постоянно находилась дома, в особняке на Тиргартене. Ходить некуда, да и незачем. Отношения с мужем испортились. Все стало противно… и он тоже. Вечное нытье по поводу неудач в комитете могло свести с ума любого, даже самого оптимистически настроенного человека. Но тут и оптимизма не было. Вы знаете, каким оказалось преддверие сорок четвертого года. Только вздохи и шепот. Надо было думать о будущем. Я больше всего беспокоилась о квартире, хотя она была обречена. Бомбили центр, и многие дома Тиргартена превратились в груды развалин. Каждую ночь мы ждали того же. Признаюсь, мысль о потере всего, достигнутого с неимоверными трудностями, приводила меня в отчаяние. Надо было искать спасения вне Берлина, проще говоря, надо было бежать. Но муж и слышать не хотел об этом. Безвольный и податливый человек, он не решался даже заикнуться о переводе Туркестанского комитета куда-нибудь на Запад. Он говорил, что такое предложение вызовет недовольство в Восточном министерстве, а фюрер расценит попытку выезда из Берлина как предательство. Муж, конечно, не хотел умирать, но и не думал о спасении. «Как угодно богу!» — говорил он. Я не жалела оскорбительных слов, чтобы пробудить в нем мужество или хотя бы желание действовать. Потом поняла — он обречен. Увидела конец всей этой глупой истории со своим замужеством. Первым желанием было искать поддержки у друзей, их оказалось не так много, а когда хорошо всмотрелась в каждого, то увидела одного — доктора фон Менке из Восточного министерства.

Барон принял меня, посочувствовал, но в помощи отказал. Вежливо, конечно. «Ничем нельзя помочь, милая моя девочка, — сказал он. — Мы все хотели бы избавления от нависшей угрозы, однако долг повелевает терпеть. Терпеть до конца…» Менке заговорил о долге! Что могло быть еще безнадежнее…

Я стала сама искать выход. Выход из отчаяния и страха…

Полковник, терпеливо слушавший Рут Найгоф и не перебивавший ее ни разу, вдруг вставил слово:

— И выход этот оказался в любви?

Ее обидела эта фраза.

— Ваше замечание прозвучало кощунственно, господин полковник. Жаль, что его нельзя вычеркнуть из нашего разговора. Ведь даже о следователе надо думать хорошо, во всяком случае, с уважением…

— Вы оскорблены, фрау Найгоф?

— Нет, разочарована.

Усмешка, ехидная усмешка, пробежала по тонким и строгим губам полковника:

— Мы оказались в одном и том же положении. Я тоже разочарован…

— Чем? — насторожилась Найгоф.

— Ваши благожелатели проявили мало фантазии при составлении легенды. Мне, признаюсь, удавалось слышать более интересные версии.

Ей казалось, что рассказ получился и не только получился, но и убедил полковника в полной искренности задержанной. Глаза его много раз оживали и наполнялись сочувствием и теплом, когда звучала взволнованная исповедь баронессы.

— Вас более устраивает собственная версия, — с сожалением заметила Найгоф.

— Пожалуй… И я склонен придерживаться ее.

Она встречалась с двойником Исламбека несколько раз. Много раз, так казалось ей, потому что неприятное при повторении тяготит и кажется бесконечным. Правда, та встреча, после «побега» его из замка Фриденталь, была исключением. Он позвонил в парадное вечером, поздно вечером, вслед за только что прошедшей бомбардировкой центра. Глупый, безумный поступок. Хорошо, что президента не было дома, она сама открыла, дверь и впустила двойника в переднюю. Прежде ужаснулась, увидев совершенно мокрого человека с бледным, искаженным ужасом лицом и с жалкой улыбкой, просящего о милости.

Когда Рут затворила дверь, он пролепетал извинительно:

— Я совершил непростительный шаг… Я несчастен… О госпожа…

Она приложила палец к губам, предупреждая о необходимости молчания. И он, не досказав, последовал за хозяйкой в гостиную, почти не освещенную, если не считать одинокого бра, тускневшего туманной лилией у дальней стены, потом в столовую и наконец в комнату непонятного для гостя назначения: здесь стоял небольшой столик с изогнутыми ножками, инкрустированный перламутром, и три таких же колченогих стула. На стене и на полу красовались темные пушистые персидские ковры. Шинель двойник снял в передней, а вот мокрые сапоги остались на нем и он побоялся ступить ими на ворс и застыл у порога.

— Ну, ну! — бесцеремонно потребовала Рут.

Он прошел и опустился на стул. Только теперь хозяйка заметила перемену в госте: на нем был офицерский мундир со знаками различия унтерштурмфюрера. Следовало бы поздравить нового лейтенанта, но Рут не посмела это сделать — слишком жалким и удрученным выглядел легионер в своем наряде. Для хозяйки и для самого гостя он был лишь маскарадом, попыткой походить на настоящего Исламбека. Оба хорошо это понимали, поэтому она тактично смолчала.

— Выпьете коньяку? — посоветовала «шахиня».

— Если нужно… — отдал себя во власть хозяйки гость.

— Нужно. Всем нужно при таких обстоятельствах, а вам тем более.

Выпив коньяк, он застенчиво улыбнулся и попросил налить еще.

— Вы сказали, — облизывая губы после второй рюмки, напомнил нерешительно гость, — что в этом доме я найду друзей… Верных друзей…

— Да, конечно, — ответила она, придирчиво разглядывая унтерштурмфюрера. Мундир, естественно, мало интересовал ее, если не сказать большего, совершенно не интересовал. Она разглядывала то новое, что появилось в легионере. Растерянность и страх были и прежде и составляли едва ли не главное качество ефрейтора. Сейчас к страху примешалась нетерпимая потребность избавиться от какой-то тяжести. Возможно, от того же страха или чего-то еще более гнетущего.

Инстинктивно Рут почувствовала, что должна принять тяжесть гостя на себя. Будь это только страх или даже что-то иное, связанное с одними лишь эмоциями, подобное желание у хозяйки не возникло бы. Но «шахиня» угадала другое, более важное и интересное, спрятанное глубоко и представляющее ценность — тайну. Конечно, так просто легионер не поделится ею с «шахиней», вообще ни с кем не поделится. На простое, впрочем, она и не рассчитывала, хотя новоиспеченный унтерштурмфюрер и изнывает под тяжестью возложенного на него бремени и готов от него избавиться. Видимо, существует клятва или строжайший запрет. Того же Ольшера.

— И эти друзья мне помогут? — продолжал так же нерешительно гость, не замечая придирчивого и оценивающего взгляда «шахини».

— Безусловно…

— Пусть «отец» защитит меня… — Под отцом он разумел президента — так было принято у туркестанцев. — Возьмет к себе… Я буду век благодарен ему…

В планы Рут не входило вмешательство третьего лица, а сейчас оно просто исключалось. Легионер в лапах Ольшера и Дитриха, а это не лапы играющего котенка. К тому же сделана ставка именно на этого легионера, он введен в какую-то сложную комбинацию, и вывести его из нее не в силах никто, тем более, какой-то Вали Каюмхан, теряющий дар речи от одного взгляда начальника «Тюркостштелле». Все бессильны, но безнадежность плохая пилюля для легионера.

— Взять к себе… — задумчиво произнесла «шахиня». — Президент даже не предполагает о вашем желании… Это не так просто, милый унтерштурмфюрер! — Теперь она отметила его новое звание.

— Я понимаю… Я все понимаю… — согласился легионер, но глаза его не соглашались, они протестовали, они с мольбой смотрели на хозяйку. — Ведь «отец» облечен властью самим фюрером, его долг заботиться о своих сыновьях….

Рут оценила слова гостя как требование, и это рассердило ее.

— Вы хорошо осведомлены о долге и правах президента. Он действительно «отец» туркестанцев и действительно облечен властью рейхсканцлером. Однако власть его не распространяется на аппарат СС и управление имперской безопасности, а вы исполняете секретную миссию именно СС, так кажется…

— Не знаю… Наверное…

— И чтобы избавить вас от этой миссии, необходимо вмешательство самого рейхсфюрера или хотя бы Шелленберга. Вам что-нибудь говорят эти слова? — торжественно произнесла Рут.

Да, они говорили и не что-нибудь, а очень конкретное, способное повергнуть легионера в трепет.

— Неужели ничего нельзя сделать, совсем ничего?

— Почему же… — Она подошла к гостю и, как прошлый раз, тронула ладонью его жесткие волнистые волосы. Ей хотелось чуточку утешить унтерштурмфюрера, вызвать в нем новый прилив откровения и, может быть, нежных чувств, на которые, она знала, был способен этот неискушенный в жизни и истомленный одиночеством молодой легионер. — Почему же нельзя!