Берлинское кольцо

Они вышли с молодым человеком из барака, именовавшегося почему-то клиническим корпусом № 3, хотя он был единственным на лесной поляне, и направились к машине, что стояла в тени деревьев и была почти не видна. Ольшер шел впереди, больной на шаг или два сзади. Тяжелое дыхание молодого человека было хорошо слышно капитану, и тот озабоченно морщился. Отворив дверцу, Ольшер предупредил больного.

— Тут, на сиденье, шинель, накиньте ее… В дороге переоблачитесь фундаментально.

Свет не понадобился капитану. Он не хотел, видимо, привлекать к машине внимание. Включил мотор и мягко, даже изящно вывел «оппель» из тени на дорогу, усыпанную гравием. Около ворот, вернее, у будочки вахтера, остановился, тихо просигналил, показал вышедшему из укрытия дежурному — хромому солдату в форме, но без нашивок — пропуск. Тот козырнул, отворил ворота и стал в сторонку, освобождая проезд. «Оппель» напружинился как перед стартом, фыркнул и сразу, с места, метнулся на шоссе.

Через два часа «оппель» остановился у тихой лесной сторожки уже с другой, противоположной стороны Берлина и из него вышли двое мужчин — Ольшер и молодой офицер в чине унтерштурмфюрера. Едва они сделали несколько шагов в направлении небольшого деревянного дома с застекленной террасой, как раздался лай собаки — глухой, басистый, втиснутый в стены. Потом скрипнула дверь и открылся светлый квадрат и на фоне этого розово-желтого квадрата — силуэт женщины.

— Кто? — спросила она вкрадчиво.

— Это мы, фрау Зоммер, — ответил Ольшер. — Извините за позднее вторжение.

— Ничего, ничего… Я ждала.

Ольшер взял унтерштурмфюрера под руку и помог ему подняться на крыльцо.

— Это тот самый офицер, о котором я говорил вам… Он после ранения…

— Да, да… Проходите.

Ольшер пропустил офицера вперед, в комнату, а сам задержался с хозяйкой на террасе.

— Зовите его Искандер… Я думаю это имя легко запомнить, — сказал капитан.

Женщина угодливо улыбнулась.

— О да…

6

— Вы устали, фрау Найгоф, я это понимаю и сочувствую вам, однако одна деталь заставила меня снова побеспокоить вас…

Так начался третий допрос Рут Хенкель, или, как она теперь именовалась, — баронессы Найгоф.

Она увидела на столе полковника папку, ту самую папку, которая привлекла ее внимание при первой встрече и из которой были извлечены тогда фотографии. Противная серая папка с белыми тесемками. Значит, будет знакомый разговор, будут знакомые вопросы, уже осточертевшие баронессе, главное, доставившие ей столько неприятных переживаний. Она считала, что с ними покончено, и вот теперь полковник снова возвращается к пройденному.

— Какая деталь? — спросила Найгоф, усаживаясь поудобнее и закидывая ногу за ногу: ей надо было показать свое равнодушие ко всему, что делается в этом кабинете. Она здесь гость, случайный человек, в силу нелепостей, существующих в Восточном секторе, оказавшийся на положении допрашиваемого и благодаря своему благородству и воспитанности терпеливо переносящий насилие. Но она остается баронессой и женщиной, и этого никто у нее отнять не может. Даже строгий полковник, вызывающий ее на скучные и нелепые допросы. Кстати, каков он, этот седой контрразведчик. Первый раз она не придала никакого значения его внешности, только оценила характер. Сейчас потребовалось более полное исследование.

Лицо! Что в нем? Ну, конечно, разве могла бы она заинтересоваться таким лицом, прогуливаясь по Шонгаузераллей. И не потому, что оно лишено привлекательности. Черты приятны, во всяком случае, правильны. Раздвоенный подбородок, значит, упорство, твердость. Но не то упорство, которое ведет к великим целям. Это — служение долгу. А долг — уже миссия для подчиненных, для исполнителей. Глаза спокойные — проявление того же качества. У Каюмхана, например, в глазах была жадность и лицемерие — великолепные данные для взлета. Пусть временного, но взлета. К тому же Каюмхан красив, его можно было показывать, представлять и даже возносить, как образец благородства. Перед массой, конечно, перед теми, кто служит идеям и долгу. Перед полковниками в настоящем и простыми парнями с Шонгаузераллей в прошлом…

Все это прочел полковник в глазах Рут, все принял, не оскорбился и не испытал разочарования в самом себе. Ему хотелось улыбнуться, насмешливо, с ехидцей, но слова, что предстояло сейчас произнести не вязались с улыбкой. Поэтому он сохранил спокойную хмурость и сказал сухо и деловито:

— Нет никаких свидетельств, что ценности в сорок тысяч марок исчезли из дома президента. Не фигурировали они и на бракоразводном процессе. Не обнаружены следы драгоценностей и у ваших родственников — все награбленное в оккупированных областях осталось при вас. Имеется список украшений, находившихся у бывшего президента ТНК в 1943 году и в момент развода — списки почти идентичны. Какие же сокровища в сорок тысяч марок вы потеряли на втором километре?

Рут ожидала более неприятного вопроса, хотя этот тоже не доставил ей удовольствия. Он заставил работать воображение.

— Драгоценности, которые вы, господин полковник, условно называете ценностями в сорок тысяч марок, я никогда не надевала во время войны… На людях, я имею в виду. Лишь иногда в одиночестве, перед трюмо, разрешала себе это удовольствие. Единственное удовольствие, которого не мог меня лишить никто, даже муж…

— Чем была вызвана подобная конспирация? — не для любопытства, а ради того, чтобы заставить Найгоф подробнее рассказать обо всем, задал вопрос полковник.

— Ответ вы дали уже… — произнесла Рут обиженно. — Драгоценности привезли из Украины и Польши… Надеюсь, остальное объяснять не нужно?

— Спасибо за справку. Не совсем ясна только бескорыстность вашего мужа, не включившего столь значительную ценность в список принадлежавших ему предметов. И почему он не попытался отыскать пропажу?

— По той же самой причине. Подарки не следовало рекламировать. Вы же знаете — все поступления драгоценных камней, платины, золота и серебра с Востока и из концлагерей подлежали учету и передаче в Рейхсбанк, в так называемый патриотический фонд «Адольфа Гитлера».

Полковник сморщился, словно на него пахнуло чем-то смрадным.

— Поступления из гетто и лагерей смерти?.. Но ваши подарки, видимо, имели другой адрес.

— Безусловно, но все же это трофеи, — пояснила Рут.

— Взятые не в бою… — Полковник опять сморщился. — Насколько мне известно, национальные легионы не участвовали в боях с противником, а если бы и участвовали, то вряд ли нашли бы у убитых и пленных колье, серьги и браслеты.

Рут Найгоф рассмеялась:

— Вы не лишены остроумия, господин полковник. И все же легионеры добывали трофеи. Они привозили своему президенту даже сало… Великолепное украинское сало с чесночком! Вы когда-нибудь пробовали его, господин полковник?

Он вздрогнул от кощунственного намека.

— Я не служил в карательных батальонах…

— Догадываюсь… Но могли бы просто попробовать… Как турист или гость. Вам, кажется, не возбраняется путешествовать!

— Легально, без секретных заданий, — подчеркнул полковник.

— Если вы считаете поиск утерянной собственности секретным заданием, то я принимаю обвинение.

— Чьей собственности?

— Моей! Я уже говорила об этом и готова сделать письменное подтверждение…

— Вы сделали его неделю назад. Теперь осталось лишь подтвердить, что она существовала, эта собственность.