Берлинское кольцо
Шрифт:
На Штейнбергплатц у входа в Индустриальный клуб толпились делегаты так называемого конгресса друзей Германии. Согнанные с оккупированных областей, выгнанные из Берлина, именно выгнанные, потому что находиться в столице национальным комитетам было уже рискованно — целые кварталы рушились под бомбами, представители эмигрантских организаций, спецбатальонов СС и легионов особого назначения получили возможность немного отдохнуть и успокоиться в безмятежной Вене. Успокоиться — это звучало теперь иронически. Каждого мучила забота о будущем. Уйти дальше от линии фронта, избежать встречи с наступающими советскими войсками — вот о чем мечтали делегаты. И не только мечтали, делали все, чтобы осуществить эту мечту и именно здесь, в Вене, на полпути
Но на конгрессе об этом не говорилось. С трибуны Индустриального клуба произносились только призывы к верности, клятвы дружбы. Назывались имена истинных сподвижников фюрера. И еще делались взносы в фонд укрепления ТНК. Офицеры «жертвовали» на дело процветания эмигрантского центра свои «сбережения», проще говоря, отделяли от награбленного в оккупированных областях частицу для своих «отцов и фюреров». Перед самым перерывом такое пожертвование сделал полковник Арипов — он положил на стол президиума 12 тысяч марок. Ему аплодировали. Нет, не за проявление верности делу националистов, а за оригинальную взятку — штандартенфюрер метил в один из тыловых гарнизонов юга Франции, не то в Ним, не то в Альби. Он уже точно знал — на Восток путь закрыт. Для него, в частности…
Перед самым конгрессом его батальон взбунтовался и едва не прикончил собственного командира. В нагрудном кармане кителя Арипов хранил ультиматум солдат. Короткий и выразительный: «С твоей шкуры будем барабан делать. Лучше застрелись, а мы сдадимся в плен». Хранилась там и партизанская листовка, тоже очень лаконичная: «Убейте Арипова, уходите в лес!»
«Убейте Арипова!» — что еще нужно добавлять. Он понял все. Понял не тогда, в командирской землянке — из землянки он выскочил взбешенный и хмельной, с гранатой в руке, намереваясь защищаться, — позже понял, убьют! Убьют обязательно. Поэтому положил перед президиумом двенадцать тысяч. Его обнял Вали Каюмхан, а Баймирза Хаит пожал руку. Пожал руку и очень выразительно посмотрел в глаза щедрому подданному фюрера. Полковник мог считать себя гарнизонным офицером в Ниме или Альби. Доктор Ольшер тоже глянул ободряюще на штандартенфюрера. А это значило многое: гарнизоны формировал Ольшер, начальник «Тюркостштелле».
Преподношением полковника Арипова и завершилось утреннее заседание конгресса. Очень удачно завершилось, как сказал потом доктор Менке, в туркестанцев вдохнули бодрость и уверенность простые и искренние слова боевого офицера. Барон все еще верил в какую-то магическую силу слов и чувств. А может, ему надо было верить — Восточное министерство, в котором он возглавлял идеологический отдел, переживало свои последние дни, в нем уже не было надобности, так как не было самого Востока. Германского Востока.
Едва только Вали Каюмхан объявил перерыв, как жена его, Рут Хенкель, заняла пост у служебного выхода. Ее не интересовал муж — президента старательно опекали офицеры почетного караула из состава СС и вермахта. «Шахиня» ждала полковника. Тот все еще стоял у стола президиума и, наклонясь, говорил что-то военному министру. Оба были в хорошем настроении, что Рут установила по сияющим лицам собеседников. «Закрепляют сделку, — подумала «шахиня». — Разговор долог и, надо полагать, завершится только в пути…»
Рут нервничала. Давно не приходилось ей испытывать азарт ловца, поджидающего жертву. Последний раз она охотилась на Берлинер ринге, когда у второго километра появился унтерштурмфюрер. Но там все было проще — инициатива исходила от самой Рут, в любую минуту она могла отказаться от задуманного, повернуться и уйти, бросить этот мрачный лес с его дождями и ветрами. Сейчас она выполняла чужой приказ — ни уйти, ни бросить пост
нельзя. Только ждать. Ждать, когда неторопливые собеседники выскажут друг другу все, проглотят улыбки, встанут и направятся к выходу.Идут! Наконец-то… «Шахиня» поправила прическу — боже, до чего она дошла, прихорашивается ради этих несчастных слуг Каюмхана!
— Господа! — капризно произнесла Рут, протягивая руки военному министру и полковнику, — так можно уморить бедную «мать туркестанцев». Обед бывает только раз в сутки. Что вы на это скажете?
Полковник повторил любезную улыбку, которая сопутствовала его беседе с военным министром.
— Мы послушные дети своего отца! — Он кинул взгляд на президиум, где все еще играл свою трудную роль повелителя Вали Каюмхан и где сгрудились офицеры охраны. Женоподобный «фюрер» старательно поправлял волосы крошечной, отделанной серебром, расческой — это было, его привычным занятием при разговоре с подчиненными. Движения его, беспечно медлительные и грациозные в прошлом, сейчас напоминали какой-то набор рывков и пауз, словно президент страдал нервным тиком. Предупреждение об опасности вывело Каюмхана из равновесия. Трудно жить, когда в тебя кто-то целится. Целится неизвестный. В Потсдаме было легче — он не знал, что в него целятся. Просто прозвучал, выстрел и что-то горячее ожгло шею.
— Только отца? — продолжала играть огорчение Рут. — В вагоне вы говорили о «матери туркестанцев»…
— Склоняем голову перед янгой, — ответил смущенный полковник — он вспомнил тост за «шахиню». — Слово ваше — закон!
— О, как высокопарно!… Но искренне ли?
— Разве госпожа не имела возможности убедиться в этом?
Хаит наблюдал за штандартенфюрером и «шахиней» и покусывал губы — возобновление игры, прерванной в вагоне, его не устраивало. Не устраивало по той простой причине, что жена президента была лишней сейчас. Уже не честь «шахини» намеревался защищать военный министр и вице-президент — наплевать в конце концов на этику! — собственные интересы оберегал капитан Хаит. У него деловой разговор с Ариповым, а тут третье лицо. И вообще, какого черта Рут липнет к этому полковнику? Именно к полковнику.
— Господа, я пошутила! — вдруг переменила тон «шахиня». — Я освобождаю вас от трудной обязанности пажей… Вы свободны… но только проводите меня до машины! — Она сделала строгое и даже тревожное выражение лица. — Мне не хочется спускаться вниз в окружении солдат и телохранителей… И потом… — Лицо стало грустным. — Вы сами, впрочем, понимаете…
Хаит мгновенно успокоился: как это он сразу не догадался о причине открытого интереса Рут к полковнику. Ей страшно здесь. Могут стрелять. Стрелять, хотя все меры приняты и клуб наводнен эсэсовцами. Но что эсэсовцы. Потсдамский выстрел произвел человек в форме СС.
— Простите, — извинился Хаит. — Это наш долг… Только не волнуйтесь, янга!
Они стали по обе стороны «шахини» и так, втроем, направились вниз, по лестнице.
«Теперь я не волнуюсь, — подумала Рут. — Я спокойна. Могу даже смеяться. В компании таких милых офицеров женщина имеет право быть веселой». И она, играя беззаботность, заговорила о каких-то пустяках. Смешных пустяках…
На середине лестницы ее кольнул чей-то взгляд. Сбоку или спереди.
«Кто? — вздрогнула Рут. — Кто смотрит на меня? Кому я служу, чей приказ выполняю?» Ей очень захотелось увидеть человека, с которым она разговаривала в купе. Продолжая улыбаться, Рут принялась шарить взглядом по толпе. Делегаты торопились, они смотрели на двери, распахнутые на улицу, и никто — на «шахиню». Почти никто!
И вдруг — голубые колючие глаза. Снизу, из-под лестницы. Там стоял Берг и разговаривал с каким-то немцем в штатском. Опять Берг.
Странная мысль осенила «шахиню». Очень странная, просто нелепая. «Здесь никто не проходил!» — вспомнила она слова гестаповца. А ведь проходил. Проходил тот туркестанец, допрашивавший ее в купе. Не мог же он раствориться за дверью, подобно дымку сигареты. Или уже настало время духов! Нет, в это она не верит. Значит, гестапо включилось в игру. Все включились. Какой должна быть важной тайна, чтобы ее разгадывало столько людей!