Берлинское кольцо

— Нет, нет… я не то хотел сказать. Ты способен сделать больше, чем кто-либо другой, но останутся ли силы, чтобы свернуть с тропы в сторону…

— Я не сверну.

— Ты говоришь так уверенно, будто все пройдено уже… Лично я ничего конкретного себе не представляю, кроме полковника Арипова, гарнизона в Ниме и Альби… И еще человека по кличке «аист». Впрочем, его я плохо представляю себе… Остальное — туманно и расплывчато. Сколько надо усилий, чтобы туман рассеялся и тропа ясно обозначилась… Где же ты намереваешься спасать туркестанцев?

— В Ниме.

Берг пожал в недоумении плечами.

— Хочешь себя и их поставить под автоматы… Или забыл Юрачишки?

— Там был Хаит… Поднимись легионеры на час раньше, пули не настигли бы их. Этот негодяй уложил роту почти спящих туркестанцев.

— А чем ты гарантирован, что Хаит не повторит то же самое в Ниме или Альби?

— Там они не станут умирать молча. Я убежден. Посмотри в глаза легионерам — в них ненависть и тоска… Они задушат Хаита.

— В Ниме? — спросил Берг.

— А что? — не понял Саид. — Разве не все равно, где расправиться с предателем.

— Не все равно. Немцы превратили юг Франции в линию обороны, там несколько армий. Стоит только легионерам подняться, как их тотчас сомнут и история с Юрачишками повторится, причем в худшем варианте. Погибнет уже не один взвод и не одна рота, а весь батальон…

— Так, что же делать! Смотреть, как уходят все дальше и дальше от родины туркестанцы…

Берг глянул на друга, и ему стало грустно — судьба братьев мучила Саида, и избавить его от этой муки было невозможно. Рудольф положил руку на плечо товарища, мягко и спокойно положил, будто не было ничего тревожного, ничего противоречивого, способного помешать душевной близости двух людей, оказавшихся вместе на чужой земле. Сказал раздумчиво:

— Адская, брат, работа у нас…

— А мы — люди.

— Да, люди… И хочется иногда делать глупости. Вот так пробродить ночь, ни о чем, ни о чем не думая…

— Совсем ни о чем…

Широкая улица сменилась снова узкой, рассеянный свет неба погас в тени высоких крыш, и друзья оказались почти во мраке, лишь бледно-серая полоса тротуара проступала ясно и на ней иногда взблескивал отполированный тысячами ног камень.

У старого дома, упрятавшего ворота в высокой сводчатой нише, друзья остановились. Здесь жил Исламбек — жил несколько дней, пока проходил конгресс, нынешняя ночь была последней, рано утром поезд должен был умчать его к Мюнхену, а оттуда через Страсбург, Париж на юг, в Ним.

— Мне все хотелось поговорить с тобой, — вспомнил Саид.

— О чем?

— Так… обо всем. Просто поговорить. Наделать глупостей, как ты сказал.

Берг улыбнулся, собственные слова показались ему детски-наивными.

— Когда-нибудь мы получим право делать глупости…

— Когда-нибудь, — вздохнул Саид.

Рука Берга нашла в темноте холодную ладонь Саида и пожала ее. Коротко, торопливо.

— Время, друг…

— Прощай!

Черный плащ Берга скользнул вдоль каменной ниши и исчез за выступом. С минуту слышались не громкие, но твердые шаги на плитах мостовой, потом стихли. И когда стихли, Саид осторожно, ощупью стал пробираться в темный, похожий на глубокий колодец двор. Там, справа, под лестницей, была его квартира — пристанище на короткую ночь…

Берг считал себя уже в номере отеля — осталось миновать небольшую аллею с невысокими кленами и войти в вестибюль. Берг был спокоен, даже чуточку рассеян, усталость брала свое, и единственное, о чем думалось ему сейчас, это об отдыхе, обычном отдыхе в постели с газетой в руках.

В конце аллеи стояли двое мужчин и не то курили, не то тихо переговаривались. Облик их был подкупающе мирным. Берг знал все, что разоблачает человека, готовящегося к тайной акции — он сам носил в себе тайну, постоянно носил, — и все же в эту минуту ему не подумалось о нарочитости позы, с которой эти двое мужчин вели беседу в конце аллеи… Он только свернул чуть вправо, намереваясь обойти их.

Почему-то последний шаг свой Берг представлял более примечательным и трагичным, рисовался он ему обязательно в Берлине, в кабинете Дитриха, куда оберштурмфюрер заходил не уверенный, что выйдет обратно, или на окраине, в тихом квартале Панкова, за небольшой дверью, обитой черным дерматином. Не здесь, на аллее, под кленами Вены…

— Оберштурмфюрер!

Мужчины шагнули к нему, а может, даже не шагнули, а только наклонились в его сторону, и он не смог ничего сделать, хотя пистолет, как всегда, был в правом кармане плаща и рука сжимала его. Впрочем, Берг не прибег бы к оружию. Он не знал намерения незнакомцев. Лишь когда в его бок, под левое ребро, уперся ствол пистолета и дрожь чужой руки ощутилась явственно телом, он понял — последний шаг совершен…

«Исламбек ничего не знает, — подумал Берг. — И предупредить уже нельзя…»

Из машины, что стояла за деревьями и не была видна, вылез третий незнакомец — не в пальто, а в шинели, поспешил к Бергу. Не на помощь, конечно. Издали он крикнул:

— Скорее!

Теперь Берг узнал его. Это был Дитрих. Все мгновенно стало ясным, ясным до холода в сердце. И четко представилось будущее — непроглядная мучительная темнота. Он что есть силы ударил локтем по ладони, что держала пистолет у его ребра, и тот со звяканьем запрыгал на асфальте. Берг знал, как это делается. Слишком хорошо знал. Потом оттолкнул от себя двоих в штатском и ринулся вперед, к отелю. К подъезду, освещенному приглушенными синими огнями.

Он думал, что по вестибюлю, по этим стеклам и огням стрелять не будут. Он ошибся.

Стреляли. Стреляли двое, потом третий. «Ах да, там Дитрих, — вспомнил Берг. И сказал себе то, что говорил когда-то другим: — Дитриху живые не нужны… Не нужны живые…»

Пуля ожгла затылок. Дитриха пуля. Он всегда целился в затылок и никогда почти не промахивался… Берг будто споткнулся. Что-то потянуло его вниз. Стремительно потянуло. Он хотел предотвратить падение руками, но не успел и только выбросил их вверх, обнажив лицо камню. Черно-серому камню тротуара.

7

Ольшер долго жил последней фразой, брошенной ему на прощание американскими офицерами.

— Нет, отчего же…

Надежда, пусть крошечная, таилась в этих ничего как будто не говорящих словах. И произнесены они были уныло, ради необходимости, а не из желания утвердить веру в нужность Ольшера.

Он жил и ждал «виллиса». «Виллисы» появлялись и довольно часто, но не для бывшего начальника «Тюркостштелле». Они увозили других немцев, счастливых, так думал Ольшер, и провожал зеленых козликов завистливым взглядом.

Миновал октябрь, ноябрь, декабрь. Завершился процесс над главными военными преступниками, и первые виселицы поднялись, в Нюрнберге. Начал функционировать IV трибунал, где рассматривалось дело СС и главного обвиняемого по этому делу группенфюрера Вальтера Шелленберга. В обиходе процесс над Шелленбергом именовался «делом Вильгельмштрассе» — на Вильгельмштрассе, в большом мрачном здании, помещался штаб тайной войны третьего рейха.

Четвертый трибунал должен был рассматривать и дела фюреров СС, в том числе дело Ольшера. Гауптштурмфюрера уже вызывали на допрос и взяли показание. Он говорил долго, часов шесть, дважды делали перерыв, предоставляя бывшему начальнику «Тюркостштелле» возможность отдохнуть и восстановить силы — Ольшер стал хрипнуть, как тот магнитофон, что фиксировал объяснение гауптштурмфюрера в особняке под Люнебургом. Допрос вел Роберт Д. Дарст, агент секретной службы США в Европе. Он меньше всего интересовался преступной деятельностью «Тюркостштелле» и его руководителя, зато очень внимательно выслушивал рассказы Ольшера о вербовке агентуры для заброски на Восток, о работе курсов и школ особого назначения. Рассказы, естественно, фиксировались на пленке и бумаге. Странно, что под этими, так называемыми, протоколами Ольшера не заставляли подписываться. Он подтверждал росписью лишь общие сведения о деятельности Восточно-тюркского отдела Главного управления СС.