Бернард Шоу. Парадоксальная личность

И далее читатели книги "Джордж Бернард Шоу "узнают, что такой великой и незыбленной ценностью для "низвержения" оказался не кто иной, как Уильям Шекспир!.. Бернард Шоу стал утверждать, что почитатели творчества Шекспира не наслаждаются и даже не восхищаются Шекспиром, а, грубо говоря, клянутся им. Шекспир для них - Бог, а к Богу следует взывать. И тогда Шоу применяет метод от противного - он начинает критиковать почитаемое. А для этого, как оказалось, потребовалось малое: лишь показать, что почитаемое надлежит хулить. По мнению Шоу, пророкам нужно воздвигать гробницы, а после - побивать каменьями. Нападки Шоу на Шекспира, при всей своей карикатурности, нимало не были подвохом или обдуманным, диким эпатажем. Честертон уверяет читателей в том, что Шоу "говорил как на духу, и то, что люди называли несерьезностью, было весельем человека, который радуется, говоря, что думает на самом деле, а это вправду лучшая из радостей".

По мнению автора книги, его друг не понимал Шекспира как пуританин, которому католик чужд по духу, а Шекспир - католик. "Пуританин рвется постичь истину, а католик довольствуется тем, что она есть, - пишет Честертон.
– Пуританин хочет стать сильным, чтобы быть тверже, католик - чтобы быть гибче. Шоу не принимал унылые признания Шекспира - по большей части жалобы на смены настроения, которые порою разрешает себе тот, кто крепок в вере. "Все суета сует", "жизнь - тлен", "любовь - прах" - такие вольности и шутки католик позволяет себе выговорить вслух, ибо не сомневается ни в вечной жизни, ни в небесной любви. И в радости, и в горе он разрешает себе больше пуританина. Шекспир скорее был не пессимистом, а столь глубоким оптимистом, что наслаждался даже пессимизмом, чем и разнился, в основном, от пуританина. Истинный пуританин не чопорен - может и чертыхнуться. Тогда как елизаветинский католик в порыве раздражения готов отправить к черту все на свете".

Вместе с тем, Честертон признаёт, что развенчав слепое поклонение Шекспиру, Шоу совершил благое дело, ибо такое поклонение Шекспиру вредило Англии, произведя на свет опасное самодовольство, заставившее соотечественников знаменитости думать, что Шекспир не просто величайший поэт, а единственный, неповторимый и неподсудный критике. Честертон пишет: "Это вредило и словесности, ибо набросанный вчерне, неотшлифованный шедевр прослыл искуснейшей поделкой. Оно вредило и морали, и религии, ибо, воздвигнув эдакий огромный идол, мы слепо и бездумно идеализировали такое же, как мы, дитя человеческое. Конечно, если бы не собственные недостатки, Шоу не разглядел бы недостатки Барда. Но чтобы устоять перед такой поэзией, необходимо было быть равновелико прозаичным. Ведь не случайно сокрушать скалу сирен отправили глухого. <...> С Шекспиром воевала не на шутку третья - пуританская - часть его души. Он обличал его, как только что покинувший молельню пуританин в высокой шляпе с жесткими завязками усовещал бы своего современника-актера, который вышел из своей уборной в театре "Глобус". Газеты распустили слух, что Шоу хвастает, будто пишет лучше Шекспира. Это неправда, и обидная...".

И далее автор книги поясняет, кого Бернард Шоу ставил выше Уильяма Шекспира. Как это не удивительно, но этим человеком оказался Джон Бэньян (Баньян, Беньян, Буньян, Буниан, 1628-1688) - английский писатель и баптистский проповедник, пуританин и автор около 60 произведений, наиболее значимым из которых является "Путешествия Пилигрима" - вероятно, одна из самых широко известных аллегорий, когда-либо написанных. Эта книга была переведена на многие языки, а протестантские миссионеры чтили её, как вторую после Библии. Двумя другими знаменитыми работами Бэньяна являются "Жизнь и Смерть Мистера Бэдмэна" (1680) и "Духовная война" (1682).

Скорее всего, Джон Бэньян покорил Бернарда Шоу не только своим талантом проповедника, но и был близок ему как пуританин пуританину. В отличие от Шекспира, неравнодушного к материальному благополучию, Бэньян отдавал абсолютное предпочтение духовности, не стесняясь своей нищеты. О своей родословной проповедник писал: "Мое происхождение - из поколения низкого и ничтожного, дом моего отца - самый убогий и презренный среди всех семей страны". В возрасте 16 лет, Бэньян потерял свою мать и двух сестёр, а в 21 год женился на молодой девушке Мэри, которая была сиротой и единственное приданое которой составляли две книги: "Путь в рай простого человека" Артура Дента и "Практика благочестия" Льюиса Бейли. О начале своей супружеской жизни Джон Баньян позднее писал, что он с женой были "настолько бедны, насколько бедными вообще можно быть", и что "у них не было ни чашки, ни ложки".

Бернард Шоу, по мнению Честертона: "...показал и мужество Бэньяна, и его отношение к жизни как к возвышенному и ответственному приключению. В Шекспире же он не видел ничего хорошего - один греховный пессимизм, тщету пресыщенного сластолюбца. По мысли Шоу, Шекспир только и мог, что заклинать: "Догорай, огарок", ибо тот был лишь бальной свечой, тогда как Бэньян захотел возжечь свечу, которую по милости Господней не загасить вовек". Честертон полагает, что Бернарду Шоу было мало критиковать Шекспира путём сравнения с Джоном Бэньяном. Он, Шоу, противопоставлял Шекспиру и Генрика Юхана Ибсена (1828-1906) - норвежского драматурга, основателя европейской "новой драмы", поэта и публициста. В своих искрометных статьях, выходивших в "Сатердейревью", Бернард Шоу часто сравнивал драматургию Шекспира и Ибсена, причём не в пользу первого. В книге "Джордж Бернард Шоу" пишется: " Став приверженцем Ибсена, Шоу возложил на себя немалую ответственность. Коль скоро целью новой драмы было воспитание, цель эту нужно было прояснить. Коль скоро Ибсен учил нравственности, необходимо было разобраться, что это за нравственность. На эти темы Шоу блестяще рассуждал в критических статьях, в те годы выходивших в "Сатердейревью". Но прежде чем судить об Ибсене в связи с новейшей пантомимой или последней опереттой, он все обдумал очень основательно".

И Честертон вспоминает о книге "Квинтэссенция ибсенизма", которую Бернард Шоу выпустил в 1891 году. По мнению критика: "... это книга неверия в идеалы - при всей их универсальности - и книга веры в факты - при всей их разнородности. В каждой строке автор неустанно потешается над "идеалистом", иначе говоря, над человеком, который всерьез относится к нравственным истинам. "Не те поступки хороши, что отвечают нравственности, а те, что доставляют счастье", - учит Шоу". Честертон отмечает определённую непоследовательность Шоу, когда тот, "выбрасывая за борт идеалы, он первым делом выбрасывает счастье - оно ведь тоже идеал". Однако, критик тут же уточняет: мол, если сказанное отнести к сегодняшнему дню, это, вне всякого сомнения, программное высказывание. И далее, Честертон по-своему расшифровывает "программу" Шоу:

"...Солгав, я должен укорять себя не в том, что предал истину, а в том, что сбился и запутал дело. Нарушив слово, сохраняй спокойствие (волнение было бы пережитком), не бойся повредить душе, как повреждают порой важный телесный орган, существенно лишь не испортить что-либо вовне - так, скажем, люди портят праздник. Убив отца, не огорчайся - очень возможно, что ему так лучше, хотя было бы идеализмом надеяться, что ты не избежишь мук совести и ощущения вины. Все происшедшее рассматривай изолированно - вне социальных и моральных рамок. "Золотое правило" этики состоит в том, что правила такого нет. Неверно, будто совестно нарушать обещание, хотя иные обещания сдерживать и стоит... ".

И хотя Честертон такое "программное высказывание" своего друга, в конечном итоге называет анархией и даже удивляется: мол, "зачем в общественной морали быть социалистом, если в личной ты - анархист", однако проявляет к Шоу милосердие. Он называет эту анархию какой-то тревожной, стыдливой, болезненно предупредительной и даже осторожной. Которая не верит ни традиции, ни опыту; не хочет следовать проложенным путем; любую частность судит по отдельности и в то же время - с точки зрения всечеловеческого блага; и каждому велит держаться так, как будто до него людей на свете не было. В конечном итоге, по мнению Честертона, "Квинтэссенция ибсенизма" была призвана поднять сиюминутную реальность над общими теориями. Мол, Шоу был не согласен с тем, что каждая подробность в пьесе обобщает все, о чем там говорится. Он не любил, когда в последнем акте побеждала справедливость, а зло терпело поражение - вопреки правде страстей и характеров. Любую частность ему хочется решать келейно, по-домашнему, без ссылок на мораль и этику. Против такой гигантской казуистики нельзя не ополчиться - театр слишком мал, чтобы вместить ее.

Можно только удивляться тому, что Бернард Шоу ставил Ибсена выше Шекспира. Тем более, если учесть, что они, Шоу и Ибсен, обладали многими совершенно противоположными личными качествами. К примеру, если Шоу был очень разговорчивым собеседником и острословом, то Ибсен, наоборот, был неисправимым молчуном. Такая особенность своей личности вынуждала Ибсена отказываться от частых приглашений на званые обеды. Свои отказы Генрик Ибсен пояснял следующим образом:

– Я в гостях почти не разговариваю. Остальные гости, глядя на меня, тоже умолкают. Хозяева становятся раздражительными. Зачем мне это? Когда же я не прихожу в гости, общество имеет замечательную тему для разговоров.

Однако, Ибсен, будучи, как и Шоу, не менее парадоксальным человеком, часто удивлял своих родных и близких неоожиданными поступками и поведением. Удивил даже в последние минуты своей жизни. Из воспоминаний Эдварда Булла - семейного доктора драматурга, можно узнать о следующем. Когда семья Ибсена собралась у постели писателя перед его смертью, сиделка, чтобы успокоить родственников, заметила, что Ибсен сегодня выглядит немного лучше. К изумлению всех присутствующих, Ибсен приподнялся на постели и, чётко и ясно, но, как всегда, немногословно, сказал: