Беруны. Из Гощи гость

Русии... Хо-хо!.. Ну-ну!..»

И воевода въехал к себе на двор, уже развеяв кручину свою, забыв о мужике приблудном,

думая только о том, как сядет он сейчас за стол, погреет себя зельем винным и пойдут ему,

воеводе-хозяину, перемены: уха шафранная, мозги лосиные, белая рыбица и рыбица красная,

заяц с лапшой, головы щучьи, пироги да калачи.

А Кузёмка тем временем выбился из-под сена и выглянул наружу. Пусто на дворе, пусто

и темно. Только в избе у сторожей лучина горит, на оконной слюде играет. Но догорела и у

сторожей лучина, вышел один из избы, постоял на крыльце, зевнул, бороду поправил – и

назад в избу.

Идет ночь, хрустят и топают за стенкой кони, лают собаки на посаде. Кузёмка походил по

двору вдоль тына, видит – ни хода, ни лаза: ворота заперты и калитка на запоре. Снял с себя

Кузёмка армяк, попробовал захлестнуть рукавом о прясельный столб; но высок тын, не

досягнуть куцатому Кузьме.

А ночь идет, тянется, проплывает точно широкой рекой, катится через двор по снегу,

утоптанному за день, рыжему от навоза. Уже и первые петухи пропели, пропели и вторые;

бежит время, скоро светать станет... Кузёмка ткнулся в конюшню за веревкой либо оглоблей,

но заперта конюшня на этот раз, замок пудовый висит на железной скобе.

После третьих петухов, когда в окошке у сторожей снова малой зорькой вспыхнула

лучина, полез Кузёмка обратно в сенник и забрался там под сено. И слышит – выходят

сторожа, отпирают ворота, начинает съезжий двор полниться людьми. Сани с кожаным

верхом въезжают в ворота; повинников государевых – неплательщиков и недоимщиков –

гонят на правеж; артель мужиков с топорами и пилами галдит у крыльца. Ранний час, едва

обвиднело, но народ уже валом валит на двор, вертится по двору, катит в ворота, идет за

ворота прочь.

Кузёмка выбился из-под сена, натянул на голову шлык, свисавший по спине армяка,

армяк на себе запахнул и вместе с ватагой дровосеков вышел за ворота. И по тропке, на снегу

набитой, спустился вниз. Шел лугом, шел лесом, до ночи шел не оглядываясь. Только белый

снег стлался внизу; только темный лес шумел над головой да древние дерева пошли к ночи,

дуплистые и неохватные. Выискал Кузёмка дуб многосотлетний, молнией спаленный, залез в

дупло глубокое и скорчился там под армяком.

На другой день пристал Кузёмка к обозу, тянувшемуся к Москве с щепным товаром. Ради

сиротской доли Кузёмкиной, ради «мерина сведенного», сапог украденных и шубы

пограбленной, ради лютой казни, которой мог ждать теперь Кузьма от своего господина все

за того же «мерина», за дублёную шубу и сапоги яловые, посадили обозные мужики Кузёмку

в розвальни, дали вином погреться и хлебцем заправиться. И так с обозом щепным добрался

Кузёмка до Москвы, за Дорогомиловской заставой слез с саней, поклонился всему обозу

земно и заулками и слободками доплелся до Чертолья. Там Кузёмка не стал стучаться в

ворота, а обошел двор и перелез через плетень за огородом на задах. И пошел меж грядами,

проваливаясь в снегу.

Первым, кого он увидел, был Акилла. Старик исчез из Москвы еще до того, как собрался

Кузёмка за рубеж. Сгинул где-то старец, говорили – видели его на торгу, как он спорился с

царем. А теперь вот стоит Акилла у колодца, руку козырем к железной шапке поднес, глядит

на лохматого мужика в армяке, путающегося между гряд.

– Дедко!.. – окликнул Кузёмка Акиллу хриплым голосом, так что старик и по голосу

Кузёмку не узнал. – Дедушко, старенький... – И дрогнул голос Кузёмкин, и махнул себя

Кузёмка рукавом по глазам. – Да это я, Кузёмка, Кузьма Михайлов... Дедушко...

– Кузьма?!

Старик разверз широко очи, руки с клюшками развел, но кашель стал душить его, и он

опустился на снег в изнеможении.

– Кузьма, Кузёмушко! – силился он молвить Кузёмке, который побежал к нему по грядам

напрямик.

Кузёмка споткнулся раз и другой на рыхлом снегу, на вскопанной земле, армяк

распахнулся на Кузёмке, обнажилась Кузёмкина грудь, и раны Кузёмкины глянули из-под

армяка. И склонился над Акиллой приблудный мужик, на пытке ломанный, охватил по

плечам Акиллу, который только и смог сквозь приступ кашля сказать Кузёмке:

– Отколь?.. Страшный ты... Ох!..

Кузёмка помог Акилле встать, и они вместе побрели к задворным избушкам за

конюшней.

В избе у Кузёмки было, как прежде, чисто и порядливо. Играла девочка на лавке на

ворохе тряпья. Топилась печь; котел с водой стоял на припечье.

И Матренка тоже не сразу признала Кузьму. А когда признала мужа в истерзанном

мужике, черном, как земля, то стала выть, пала пластом на пол, стала корчиться, как в

падучей. И ребенок заплакал с перепугу, да и Кузёмке в бороду натекает слеза. Кое-как

уложили они Матренку на лавку, успокоилась она, лежит молча в изнеможении и глядит на

Кузьму. Пришлось Кузёмке самому истопить себе баню.

В бане Акилла кричал на Кузёмку; задыхаясь от кашля, стучал клюшкой об пол; а потом

принялся гладить Кузьму по голове поседевшей, по ногам изъязвленным, по ребрам,

торчавшим, как грабли.

– Глупый ты, – словно увещевал он Кузьму, когда тот омылся наконец от всей скверны,

которая налегла на него за весь его нелепый и страшный путь. – Глуп, глуп, хоть и бородушка

по пуп, – твердил старик. – Ходил ты за море да по еловы шишки. Ну для чего за рубеж

ходил? Спослал князь Иван. Для чего спослал? Царя Димитрия искать. Нашел ты за рубежом

царя? Тьфу! И ходил ни по что и принес ничего...

Кузёмка лежал на скамье в предбаннике, теплом и душистом от нагретого дерева, от

кваса, которым для Кузёмкиной услады плеснул раза два в каменку Акилла. Старик что-то