Беседы об искусстве (сборник)
Шрифт:
Богоматерь с просветленным лицом в простенке портала – это настоящая французская женщина, женщина из провинции, прекрасный цветок нашего сада.
Превосходная скульптура с умелыми контрастами. Крупные складки пышного облачения оставляют на свету прелестные грудь и голову.
Простенок украшен небольшими выступающими фигурами. Если детали и не греческие, то планы именно таковы; они определяют и поддерживают общую красоту композиции.
Великолепный рисунок, сдержанные, как на фресках, краски, трогательная история Пресвятой Девы – разве от всего этого не расцветает душа? И разве не этого впечатления добивался художник? Весь
Эти гобелены – произведения высшего искусства.
И это принадлежит нам! Ни у египтян, ни у греков – по крайней мере, я так думаю – не было такого. Это вытканные многоцветные пылинки нашего прошлого! Это и фрески примитивистов, и японские гравюры, и китайские вазы: здесь предчувствуется все.
Какая роскошь! И какая мудрость в этой роскоши!
Серебристо-серый, оттененный синим и красным; однако гобелен гармонирует с камнем; у камня – цвет ладана.
Незачем знать сюжет композиции, чтобы оценить ее красоту. Здесь царит Мера, это ее царство, ее престол. – Но и сюжеты тоже сами по себе привносят элемент красоты, из чего ткач сумел восхитительно извлечь выгоду:
Вот Сретение Господне: дивные одежды Богоматери! Вот Поклонение волхвов: какое рельефное выразительное величие в этих царственных фигурах! Вот Бегство в Египет, где сидящую на осле Марию сопровождают грациозные ангелы, вполне под стать Боттичеллиевым. Вот Избиение младенцев. И эти композиции распределяются и размещаются согласно строю помпейской архитектуры. Такое чувство, будто листаешь часослов несравненного великолепия. Превосходные портреты во весь рост дополняют эти Stanzeиного Ватикана. Я опять смотрю на портрет пророка, обращающегося к толпе: он утверждает, он благовествует.
Приятный серый тон гармонизирует все гобелены. Этим оттенком веков они обязаны своему долгому пребыванию в соборе, который озаряют. У нити возраст камня. Они соратники в едином труде – те, кто укладывал здесь камень на камень и шил стежок за стежком. Ткань и минерал соединяются, сочетаются, влюбленно продолжают друг друга.
Чуть оттененный красками сухой лист; алмазная пыль; черная эмаль, инкрустированная прекрасной вишнево-красной: эти дивные тона жили вместе, сплавились воедино, и сегодня их союз представляется каким-то небывалым богатством, невиданным великолепием.
И драпировки стилем своих складок напоминают о Гольбейне.
Давидов щипец тоже отреставрирован. Там больше ничего не видно. Прежний был виден снизу, нынешний – нет. Чувствуется, что одряхлевший дух не сумел достичь эффекта, и теперь место подлинника занимает этот ничтожный Давид. Он не отвечает на взгляд, брошенный снизу.
Отреставрированная часть римских врат разорена, погублена. Но в целом, несмотря на повреждения, врата хранят всю свою молодую силу. Исчезнувшую резьбу заменили глубоко высеченными овами [151] и лучами.
151
Овы– яйцеобразный орнамент, иначе – ионики. (Прим. пер.)
Статуя Людовика XV в Реймсе – благородный пример прекрасной компоновки. Удачные темноты у изножия фигур на пьедестале, да и сама статуя восхитительна простотой, безупречна в своих планах; а помимо красоты фигур – замечательный картуш! Невежды и даже некоторые знатоки, пресыщенные подобной роскошью, высмеивали это прекрасное произведение. Буржуазия Луи Филиппа тщится затмить
современников Людовика XV…Фигура, источенная веками: они не тронули самое драгоценное в ее красоте; пощадили крупные объемы. И такая, какая есть, эта фигура остается подругой времени, всех времен.
Это сестра тех прекрасных греческих обломков, которые я видел, гипсовых слепков, где первый и второй слои мрамора, источенные, стертые, разрушенные, словно изъяты. Как вы понимаете, план от этого немного пострадал. Но он остается зримым для того, кто умеет смотреть, поскольку план – это сам объем. Время ничего не может поделать с настоящими планами. Оно точит лишь плохо сделанные статуи. Те гибнут, стоит ему их только тронуть: едва начавшийся, износ мрамора сразу изобличает ложь. Но статуя, вышедшая восхитительной из-под резца художника, восхитительной и остается, как бы ни влияло на нее время. Произведения же плохих художников недолговечны, потому что никогда по-настоящему не существовали.
Этот прекрасный монумент являет всю разумную, размеренную мощь стиля.
Я все время возвращаюсь к слову «дисциплина», чтобы определить эту сдержанную и сильную архитектуру. Какое совершенное знание пропорций! Важны только планы, так что все принесено им в жертву. Это сама мудрость. Здесь я вновь обретаю надежную опору для своей души, обретаю то, что мне принадлежит: потому что я художник и плебей, а собор был создан художниками для народа.
Чувство стиля особенно властно пробуждает во мне эту мысль о спокойном обладании.
Чувство стиля! Как далеко оно ведет! По темной дороге мысль то поднимается, то опускается до самых катакомб, к самому истоку этой великой реки – французской архитектуры.
Очень долго принято было считать, что средневекового искусства не существовало. А все потому, что его смешивали – повторим это снова, без устали, ведь не уставали же твердить это оскорбление три века подряд, – с «варварством». Даже сегодня самые дерзкие умы, кичащиеся тем, что будто бы смыслят в готическом искусстве, еще делают оговорки. – Однако это искусство является одним из самых величественных ликов прекрасного.
Пусть слово мощныйпроявит здесь весь свой смысл: это искусство очень мощно!Я думаю о Риме, о Лондоне; думаю о Микеланджело. Это искусство придает строгость облику Франции. Пустая трата времени сегодняшний «идеал» – искать согласие между слащавым и прекрасным!
Далекий свет меркнет, чернеет перед некоторыми колоннами. Освещает другие – искоса, слабо, но равномерно.
Однако глубина хора и вся левая часть нефа погружены в густую тьму. Впечатление пугающее из-за неясности предметов в освещенной дали… Целый квадрат пространства отчеканен потрясающей подсветкой; меж колонн, принимающих колоссальные пропорции, пламенеют отблески. А в промежутках – столкновение света и тени, предо мной четыре непроницаемых колонны, шесть других, освещенных, поодаль, на той же линии, наискось, потом – ночь, которая затопляет все вокруг, окутывает меня и заставляет сомневаться, то ли это время и та ли страна. Никаких полутонов. У меня ощущение, будто я в огромной пещере, откуда вот-вот восстанет Аполлон.
Я довольно долго не могу разобраться в ужасном видении. Уже не узнаю мою религию, мой собор. Это ужас древних мистерий… По крайней мере, я мог бы это предположить, если бы не остался чувствителен к симметрии архитектуры. Потолочные перекрытия едва различимы, подпертые тенями, – нервюры арок.
Мне надо избавиться от этого гнетущего впечатления, которое смыкается вокруг меня. Какой-то проводник берет меня за руку, и я передвигаюсь в сумраке, поднимающемся до самого свода.