Беседы об искусстве (сборник)

(Много позже)

Что за мираж в моем рассудке?

Я возвращаюсь еще раз, подхожу, поднимаю глаза: этот Ангел – камбоджийская фигурка!

Никогда у меня не возникало впечатления, подобного этому; я действительно вижу эту изумительную фигуру впервые. Или, по крайней мере, вижу ее уже не так, как видел до нынешнего дня…

Это значит, что можно очень по-разному смотреть на прекрасную вещь. Поскольку при перемещении появляются новые профили, шедевр преображается в нас согласно движению, вызванному в нашем уме; это движение, не обособляясь в нашей активности, присоединяет впечатление от шедевра ко всем нашим чувствам, и впечатление начинает жить нашей жизнью, окрашивается в зависимости от других впечатлений, которые доставляет нам жизнь и благодаря которым мы обнаруживаем меж двух весьма отдаленных друг от друга рубежей таинственные, но реальные аналогии.

Между двумя паломничествами в Шартр я видел камбоджийских танцовщиц [152] ; я прилежно изучал их в Париже (на Кателанском лугу [153] ), в Марселе (на вилле Глициний), с бумагой на коленях и карандашом в руке, очарованный своеобразием и большой содержательностью их танца. Но особенно я был удивлен и восхищен, обнаружив в искусстве Дальнего Востока, не известном мне до тех пор, сами принципы античного искусства. Перед очень древними скульптурными фрагментами, столь древними, что трудно отнести их к какой-либо эпохе, мысль ощупью отступает назад, на тысячи лет, к первоосновам: и вдруг появляется живая природа, словно старые камни ожили на наших глазах! Эти камбоджийки дали мне все, чем я восхищался в античном мраморе, добавив сюда неизведанность и гибкость Дальнего Востока. Какой восторг – убедиться, что человечество так верно себе на протяжении пространства и времени! Но у этого постоянства есть основа: чувство традиции и религия. Я всегда смешивал искусство религиозное и просто искусство: когда гибнет религия, гибнет и искусство; все шедевры – греческие, римские, наши – религиозны. – Действительно, танцы религиозны, потому что артистичны; их ритм – это ритуал, и именно чистота ритуала обеспечивает чистоту ритма. Потому-то Сизоват и его дочь Сампондри, директриса королевского балета, так ревниво следят за тем, чтобы сохранить в этих танцах самую строгую ортодоксию, чтобы они остались прекрасными. Та же мысль долго оберегала искусство в Афинах, в Шартре, в Камбодже, повсюду, варьируясь лишь из-за разницы в вероисповедании; да и сами эти вариации смягчались благодаря родству человеческих форм и жестов на всех широтах.

152

Это было летом 1906 г. В номере «Иллюстрасьон» от 28 июля я нахожу собственные впечатления, записанные с моих слов г-ном Жоржем Буа, инспектором профессионального обучения в Индокитае, делегированным от Изящных Искусств на Колониальную выставку в Марселе, куда я приехал вслед за танцовщицами короля Сизовата.

153

Кателанский луг– участок Булонского леса, место увеселений; назван так по имени некоего трубадура, согласно легенде убитого на этом месте во времена Филиппа Красивого (Прим. пер.).

Увидев античную красоту в камбоджийских танцах, я, вскоре после своего пребывания в Марселе, увидел красоту камбоджиек в Шартрском соборе, в позе большого Ангела, которая не слишком далека от танцевальной. Подобие всех прекрасных человеческих выражений во все времена подтверждает и вдохновляет глубокую веру художника в единство природы. Различные религии, согласные между собой в этом вопросе, были хранительницами основных гармонических мимик, посредством которых человеческая природа выражает свои радости, тревоги, уверенности. Крайний Запад и Крайний Восток в своих высших произведениях, где художник выразил то, что есть основного в человеке, неизбежно должны были сблизиться.

Этот провозвестник возник из глубины былых времен, чтобы явиться нам так властно! Он современнее, чем мы сами, в нем больше жизни, свежести, энергии.

В своей позе посланца он немного склоняется вперед, и это напоминает движение ястреба, готового ринуться в полет. По этой детали узнается дорогой готическому искусству наклон, то благоговейное движение, которое дают кроссы. – Профиль изменится во времена Возрождения, чтобы выразить желание и негу. С Микеланджело он из аскетического станет пышным, обильным…

Готика оставляет ему грандиозную простоту спокойного порядка, эту восхитительную неспешность, это очарование танца и архитектуры. Простота придает величие, глубокое чувство всем жестам фигуры, всем деталям композиции. Ангел воистину небесный, светило сам по себе, он и циферблат держит, как светило. Глядя на него, думается, что время – равнодействующая безмолвного хода светил по небу.

Прекрасное бесполое существо, сирена, Ангел, ты прелестен своей грацией, ты обладаешь гибким, наклонно-уравновешенным силуэтом, это почти танец, равновесие, которым взгляд восхищается с грустью, говорящей о скованности и неустойчивости!

Ты был задуман героическими умами, ты последний пережиток возвышенного века.

• Читатели, отправляйтесь взглянуть на Шартрского Ангела.

Он еще там. Надолго ли?

В этот раз я лишь приблизился к собору… Издалека видно, как это Существо собирается с силами и восстает в своем цветущем единстве.

Этот шедевр, озаряющий безразличный город, заимствует у воздуха, в котором трепещет, некую новизну, нескончаемое возрождение. Каждый час дня по-своему облачает, украшает и превозносит его.

Какой неистощимый источник чудес, французский дух! Я узнаю кроткое упорство крестьянского гения нашей нации. С этим гением заодно климат. Французская душа и французский климат действуют согласно одним и тем же принципам. Оба обволакивают великий монумент легкой пеленой: именно этот мощный прием не позволяет деталям нарушить, усложняя их, главные линии, и эта прелестная каждодневная дымка поднимается утром, возвращается вечером и порой не рассеивается весь день.

Две Шартрские башни, одна романская, другая готическая. Внизу изукрашенной башни у контрфорсов имеется всего лишь один выступ; у второй, простой, они могучие и дерзкие.

Украшение – серебро, нагота – золото.

Мой взгляд различает перекрестья каменных деревьев, соединяющихся в вышине, словно ветви зачарованных лесов, словно руки, скрестившие свои пальцы, оберегая дарохранительницу…

Неужели Шартрский собор может погибнуть? Не хочу в это верить. Он ждет другие поколения, достойные понять его.

Он ждет, гордо возвышаясь в своей уверенности, свидетельствуя нам, что в некоторые великие минуты человеческий дух оживает, обращается к ясному, спокойному порядку и тогда творит непреходящую Красоту.

11 Декор

Убранство наших церквей – творение веков, труд неспешный, вдумчивый, совместное действие многих течений. Человек словно подчинялся здесь неким таинственным влияниям, законам, которые не могпреступить. Он создал эти произведения искусства, как пчела свой мед, – со счастливой неизбежностью.

Однако есть различие. Человек разнообразит заданную тему, но исчерпывает себя. Сладкие же насекомые неустанно повторяются. Когда человек подходит к рубежу одного из своих путей, наступает упадок, естественная ночь; она так же необходима, как и сам день. Человечество погибло бы, если бы постоянно направляло свой гений в одну и ту же сторону, если бы не знало отдыха перемены, если бы не испытывало чередований смерти и возрождения; свидетель – наука нашего времени. Тем не менее неоспоримо, что человек отдыхает в изнурении, а мы в нашей истории достигли как раз такой фазы. – До чего же медлит возрождение!

Скольких трудов стоит отыскать былую мысль в ее чистом виде! Это настоящие раскопки, но не в земле, а в небе, в том, что у всех перед глазами, погребено на самом виду глубже, чем в недрах земли. Можно подумать, что свет сегодня стал саваном всей этой красоты.

Самое трудное – это думать не с примитивной детской наивностью, а с традицией, с приобретенной силой, со всеми накопленными результатами мысли. Однако человеческий ум может далеко пойти только при том условии, что мысль отдельной личности терпеливо и молчаливо присоединяется к мысли поколений.

Но современный человек больше не считается с мыслью поколений.

Искусство Средневековья как в своих постройках, так и в их украшении исходит из природы. Стало быть, к природе и надо обращаться, чтобы понять его.

Взгляните на Реймсский собор: в его гобеленах мы обнаруживаем те же краски, листья и цветочки, что и на его капителях. То же самое во всех соборах.

Доставим же себе радость изучения этих цветов в природе, чтобы получить правильное представление о средствах, которые искал в них украшатель живых камней. Он проник в жизнь цветов, рассматривая их формы, изучая их радости и страдания, их достоинства и слабости: это наши достоинства и страдания.