Беседы об искусстве (сборник)

Человеку нравится жить у кромки своих грез, и он пренебрегает реальностями – такими прекрасными!

Согбенная старуха поднимает голову и смотрит на меня, потом продолжает подбирать маленькими пучками оставшиеся после жатвы колосья. Я тоже сборщик колосьев, счастливый сборщик колосьев былых времен. Или, скорее, я ученик, старый ученик гордых мастеров былых времен. И сколько бы ни тщился наш век опровергнуть их, как я вижу повсюду, разве уже это – не доказательство их правоты?

Народ обращается к своему истоку! Как я чувствую в себе радость этих творцов, живших века назад, и их плодовитое простодушие! Чувствительные сердца, находившие в искусстве не роскошь, но саму первооснову своей жизни.

Ах! Тайна! Никто ее не любит. Сам-то я не прошу, подобно Гете, «больше света»: не хочу терять даров дивной пещеры, целиком вместившей Тысячу и одну ночь; я останавливаюсь тут.

Чудесная красота покрывает все, как ткань, как эгида.

Нет хаоса в человеческом теле, это образец всего, начало и венец всего.

Основу прекрасных вещей составляют повторение и размеренность. Это закон. Романский и готический стили – его рабы: колонны, стойки перил, распорки, этот резной орнамент…

Балясины и каменные кружева – готические. Позже готический трилистник на тимпане заменят многочисленные картуши.

Кто может верить в прогресс? Время, как и земля, то поднимается, то опускается, неся в круговороте века и век предыдущий, и хорошее и дурное, и дни и ночи. Мы бы давно стали богами, если бы теория неограниченного прогресса была верна.

Мне нравится человеческое усилие, неуклонно возрастающее от регулярных повторов. Это повторное движение – и в боевом порядке, и в колоннах собора, удесятеряющих свою грацию, следуя друг за другом, объединяясь.

С натуры

Изучение природы и великих творений человеческого гения приводят разум к одним и тем же заключениям. Стало быть, несколько слов по поводу живых моделей не будут здесь лишними: они готовят к пониманию скульптуры, как слепок готовит к пониманию архитектуры.

(Лежащая фигура)

Я вижу, что эта прекрасная особа чувствует, как движется, как зреет вызванная ею мысль, пока в уме художника из ее облика вырисовывается статуя.

Он не взял скамеечку, не уселся; но разве не обратился он к модели с намерением работать с ней, сделать ее своей натурой?..

Его поразила эта рука, эта грудь… Впрочем, он уже угадал ее красоту. Взгляд охватывает целое, подробности, потом возвращается к движению, замеченному с самого начала, которое узнал по его большой выразительности и теперь решительно изучает. Оно исполнено прекрасного стиля.

Тут-то он и видит то, что можно видеть в скульптуре. Ибо платье всего лишь футляр, не более. Художник желает видеть больше. И что же он может увидеть? Все то же великолепие: все ту же жизнь, которая возрождается и обновляется в каждом биении пульса.

Какой ослепительный восторг: раздевающаяся женщина! Словно солнце пронзает облака.

При первом взгляде на это тело, увиденное целиком, – шок, потрясение.

Взгляд, словно стрела, застыв на миг в изумлении, летит дальше.

В любой модели заключена вся природа, и глаз, умеющий видеть, находит ее там и следует за ней, так далеко! Главное, там есть то, что большинство не умеет видеть: неведомые глубины, основы жизни. Над изяществом грация; над грацией рельеф. Но все это превосходит слова. О рельефе говорят, что он мягок, но он мощно мягок. Слов не хватает…

Да, я смотрел на форму и понял ее, этому можно научиться, но гений формы можно изучать до бесконечности.

Живой кусочек античности, лежащий на этом диване, с теми же формами, что и у античной статуи, восхитителен. Бурое монашеское одеяние, вылепленное ярким светом, вторит телу. Укрывая царственные очертания этой чувственной плоти, оно сообщает ей суровый пыл молитвы, который выражало когда-то, страстный тон.

Античность не считала одеяние цвета палой листвы более красивым, чем красное.

Уголок рта, отклоняющаяся линия, сначала тонкая, потом расширяющаяся, подобно волне: античный дельфин.

Эти губы – словно прогулочное озеро, поделенное меж трепетными, столь благородными ноздрями!

Рот кривится во влажной неге, извилистый, как змея. Глаза набухают под шитьем ресниц.

Слова, слетающие с губ, очерчены столь дивным их колебанием.

Глаза, у которых лишь один уголок, чтобы спрятаться, укрылись в чистоте линий и безмятежности небесных светил.

Запрокинутое лицо – словно опавший плод; горизонтальный глаз плохо видит, но позволяет видеть себя и манит…

Каждый изгиб говорит все о той же мягкости, согласуясь с выражением бесконечного мира, ибо этот глаз – словно солнце разума и любви, что дарует жизнь, не сдерживает ее. – Тем не менее этот глаз и рот ладят друг с другом.

Красивый, но ускользающий профиль: выражение завершается, утопает там, где прелесть щек перетекает в шею.

(Фигура, освещенная сбоку)

С каким счастьем изливается разум на эту гибкую красоту – словно гипс, который точно следует по контурам формы, чтобы вернее воспроизвести ее!

В тени – полутона, которые лепят форму с такой правдивостью! Именно здесь во всей ее полноте сосредоточена прелесть чувственной Психеи. Но линия рельефа обрисовывается световой чертой, идущей вдоль всего бока и бедра.

Тройной персик, тройной пушок! Эта выпуклая линия полна своей собственной округлости, своей чистоты.

Гирлянды теней от плеча до талии и от талии до выступающей выпуклости бедра.

Сонная плоть, спокойное озеро.

Ровное море, где затихают волны страстей.

Просторная белая плоть.

(Женщина на коленях, склонившаяся набок)

Две молитвенно соединенные руки разделяют груди и живот.

Жест, который по грации может соперничать с жестом Венеры Медицейской, прикрывающей руками тайны своей красоты, – эта живая женщина защищает себя томной молитвой.

С какой поразительной страстью тень льнет к этому прекрасному телу! Руки, которых касается свет, отпечатываются на дивном плоде, который тень скрывает, но позволяет угадать его красноречивую тайну.