Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2)

То мне казалось, что Леля совершенно права. То, наоборот, я думал, что все, о чем она говорила,-- ханжество и притворство. Но почему же тогда Романин и Руднев не смотрят мне в глаза? Что их тяготит? Неужели они решили, что я пустельга? Почему? И кто это выдумал, будто работа на госпитальном корабле -- увеселительная прогулка. Нет, я ни за что не откажусь, не сдамся. К черту!

Я заблудился, конечно, и пришел в свой вагон, когда все уже спали. Я был рад этому.

А дальше произошло следующее. Наутро я спустился в Карантинную гавань, но на том месте, где стоял вчера "Португаль", была причалена железная баржа с каменным углем.

Человек, сидевший на борту баржи и чистивший тарань, сказал мне, что "Португаль" снялся ночью и ушел в Трапезунд.

– - Как же так?
– - спросил я растерянно.-- Он должен был уйти через несколько дней.

– - Бывает, -- равнодушно ответил человек с таранью.-- Вызвали депешей. Срочно. Дело, приятель, военное. Да он сюда воротится. Ты не беспокойся.

Мне стыдно было возвращаться к себе в вагон, к своим старым товарищам. Но вернуться пришлось.

– - Что же вы теперь будете делать?-- небрежно спросил меня Романин.

– - Ждать, когда "Португаль" вернется.

– - Ну что ж, ждите. Дело, конечно, ваше.

С утра я уехал на трамвае в Люстдорф. Мне неприятно было оставаться в вагоне.

В Люстдорфе -- скучной немецкой колонии -- я провел весь день на берегу моря. Я ничего не ел. Только к вечеру я купил себе десяток абрикосов.

Я решил вернуться в Одессу последним трамваем, но трамвай не пришел. Тогда я пошел пешком. До города было около двадцати километров.

Снова была ночь и ветер. Снова всю дорогу шумели сады и в лицо били семена акаций, вылетавшие из лопнувших стручков.

Мне казалось, что я один во всем мире. Я бы много дал, чтобы сейчас увидеть маму, чтобы она потрепала меня по волосам и сказала: "Ах, какой же ты все-таки неисправимый, Костик!"

Я сел отдохнуть около чугунных кованых ворот какой-то дачи. В каменной ограде была сделана глубокая ниша для статуи, но статуи в ней не было. Я забрался в пустую нишу, сел, обхватив колени руками, и просидел так очень долго. Потом я уснул.

Проснулся я, должно быть, оттого, что около ниши стоял гимназист с велосипедом и с восхищением смотрел на меня.

– - С добрым утром!-- сказал он.-- Вы были похожи на статую Мефистофеля работы скульптора Антокольского.

– - Нет такой статуи!-- сердито ответил я, хотя хорошо знал, что такая статуя существует, соскочил на землю и пошел к городу.

Дорога шла между каменными оградами. Я вглядывался в эти ограды,-- они показались мне знакомыми.

Что это? Неужели Малый Фонтан? Вдали уже был виден железный фонарь над калиткой дачи, где жили врачи и сестры. Я совсем позабыл, что дорога в Люстдорф проходила невдалеке от Малого Фонтана.

Я остановился около калитки, открыл ее и заглянул в сад. Он уходил вниз к белому и тихому морю.

Утро было пасмурное, без ветра. Несколько капель дождя упало мне на лицо и на серую от высохшей соли морскую гальку на дорожке. На гальке появились темные влажные пятна. Тут же на глазах они высохли.

"Должно быть, все еще спят",-- подумал я. Мне хотелось увидеть Лелю. Опять, как недавно ночью, ко мне вернулось сознание одиночества.

Знают ли здесь, что я не уехал, что "Португаль" ушел без меня? Должно быть, нет. Вчера никто из санитаров но собирался ехать на дачу.

Я осторожно вошел в сад. За высокими подстриженными кустами буксуса стояла знакомая зеленая скамейка, Я сел на нее. Ни с террасы, ни из сада меня не было видно. Я успокаивал себя тем, что немного отдохну и незаметно уйду отсюда.

Снова упало несколько капель дождя. Запищали над морем чайки.

Я поднял голову. Кто-то быстро шел от дачи к калитке. Я заглянул в просвет между ветками буксуса и увидел Лелю.

Она была без шляпы, в дождевом плаще, и лицо ее было таким бледным, каким я его еще никогда не видел. Она шла быстро, почти бежала.

Я встал со скамейки, раздвинул ветки буксуса и вышел к ней навстречу.

Леля увидела меня, вскрикнула, упала на колени и, опираясь на одну руку, начала опускаться на крупный серый гравий. Глаза ее были закрыты.

Я подбежал к ней, схватил за плечи, но не мог поднять ее. Она тихо застонала, потом сказала шепотом:

– - Господи! Он жив! Господи!

– - Я опоздал на "Португаль",-- бессмысленно сказал я, не зная, чем успокоить Лелю.

– - Помогите же мне,-- сказала она и подняла заплаканное лицо.-- Дайте руку. Она с трудом встала.

– - Да неужели вы ничего не знаете?

– - Нет,-- ответил я, совершенно растерянный.

– - Пойдемте отсюда. Куда-нибудь. Мы ушли в соседний заброшенный сад, где никто не жил. Там Леля в изнеможении опустилась на скамью.

– - Боже мой,-- сказала она и посмотрела на меня полными слез глазами.-Глупый вы, глупый! Вот -- читайте!

Она вынула из кармана плаща маленький серый листок. Это был экстренный выпуск газеты "Одесские новости". Я развернул его и увидел черный заголовок:

"Новое чудовищное злодеяние немцев. Госпитальный пароход "Португаль" потоплен торпедой с германской подводной лодки на траверзе Севастополя. Из всей команды и персонала не спасся ни один человек".

Я отбросил газету и обнял за плечи Лелю. Она плакала сейчас, как маленькая девочка,-- не стыдясь, не сдерживаясь, обильными слезами облегчения.

– - Господи!-- говорила она сквозь слезы.-- Что это я так плачу! Какая ерунда! Не подумайте, пожалуйста, что я так уж вас полюбила. Просто я испугалась.

– - Да я ничего и не думаю,-- ответил я и пригладил ее влажные волосы.

– - Правда?-- спросила Леля, подняла на меня глаза и улыбнулась.-- Дайте мне, пожалуйста, сумочку. Там у меня платок. А я бежала в город узнать... может быть, не все погибли.

По разбитым дорогам

Еще за месяц до рейса в Одессу мы с Романиным послали в Москву просьбу перевести нас с поезда в полевой санитарный отряд. Нам хотелось быть ближе к войне.

У Романина были для этого еще и свои основания. Он рассказал мне по секрету, что пишет очерки о войне для радикальной вятской газеты, поезд же дает ему мало материала для очерков.