Бесприютный

Но никогда не исполнялось мое ожидание. Подкарауливши за собою словцо "по себе знаю", старик съеживался, конфузливо и секретно поглядывал на меня, бормотал что-то вроде того, что слово не воробей, а летает, -- и наконец стремительно перескакивал к другим людям и толковал о других людях, попадавшихся на его зоркий глаз.

Оглушающее и слепящее жужжанье и роенье разнохарактерной шоссейной толпы ничуть не смущало старика и ни на волос не отвлекало его от глубоко засевшей в нем мысли -- неизбежно заканчивать самым оправдывающим и даже хвалебным акафистом все свои повествования о различных жизненных промахах шоссейцев, об их умышленных подлостях, пошлостях, как говорится, с дубу и т. д. и т. д.

– - Што доброты в этом человеке, боже ты мой!
– - неопределенно покивывая на кого-то головою, задумчиво говорил старик.
– - Вот уж, ей-богу! Зависти во мне ни к кому, а ему, ежели он примется людям милостыню делать, завидую, --в этом я грешон! Рубаху он тогда с себя скидавает, -- смеючись благолепно нищенькому ее отдает, -- на плечи к нему с целованием братским головою поникнет и, плачучи, скажет: "Ах! нет у нас с тобой силушки-матушки! Потерпим собча, друг мой сердечный, во имя господне!.."

– - Это ты, дедушка, все насчет купца?

– - Какое там лешего про купца?
– - сердился дед и тыкал пальцем на шоссе; а там шагал какой-то высокий, с коломенскую версту, рыжий человек, худой и бледный, в обдерганном тряпье и босовиках, на которые прихотливыми фестонами опускались концы пестрядинных штанов. Шел этот человек широким, но медленным шагом, опустивши голову и сложивши руки на груди. По временам его ввалившиеся, бледные щеки вздувались -- и тогда он болезненно кашлял. Гулко раздавался по деревушке этот октавистый, напоминавший гневное львиное рыкание, кашель; но старик, не обманываясь силой этого голоса, говорил мне:

– - Ты на голосину на эту не гляди! Недолго ей на сем свете осталось гудеть. До осени, может, как-нибудь перетерпит. Он к нам годов с пятнадцать тому прилетел и стал наниматься траву косить. Говорит: больше ничего не умею! а у нас, я тебе скажу, ежели захожий человек хорош, так насчет пачпортов слабо. Дал там что-нибудь Гавриле Петровичу (писарь у станового живет) от своих трудов праведных, -- шабаш! Живи -- не тужи! Вот он и живет у нас да косьбой и дроворубством себя и пропитывает...

В этом месте рассказа старик наклонился к моему уху и таинственно зашептал:

– - Мы, брат, друзья с ним бедовые! Он из Москвы, и отец у него, как бы тебе сказать, потомственный почетный гражданин. За свою торговлю самим царем произведен во дворяне и имеет у себя на шее генеральские звезды все до одной. Ну, а этот из юности еще маненечко рассудком тронут... От библии... Пристал, сказывают, любименький сынок к отцу, штобы он, к примеру, роздал бы, как Иисус Христос повелел, все свое имущество бедным... Отец его сначала лечить принялся, а он ему все: "В тебе, говорит, тятенька, правды нет! Ты, разговаривает, царства небесного не наследуешь". Старик смотрел-смотрел на него, да и проклял... Он вот взял прибежал к нам -- и живет, -- смирно живет: дрова рубит, сено косит, -- рыбки вон тоже кое-когда случается ему изловить, -- продаст -- и питается. Смирно живет, только в случае, ежели пьяная муха ему в голову залетит, к богачам всячески придирается... Терпеть их не любит! А место у нас, сам видишь, бойкое, -- проезжает всякий человек. От скуки, известно, полоумного всякий напоит, а он после этого, только встретит кого мало-мальски с мошной, -- сейчас руки в карманы, по-барскому, и пошумливает себе: "Дорогу дай московскому первой гильдии купцу Афанасию Ларивону! А то морду расшибу..."

Бьют его, -- страсть как наши-то -- и смеются! Поначалу, когда еще силен был, отбивался -- и сам всех больно колачивал; теперича ослабел! Я вот иной раз умаливаю, штобы отпустили... Опохмели ты его, Христа ради, голубчик! У него и радостей только всего осталось, что ежели сердце потеплеет от выпивки. Ах, и добродетелен же этот человек перед господом богом! Дай мне, дурачок, гривенничек, -- я ему снесу. Бог с ним! Ты не жалей, брат, денег-то! Пусть он повеселится перед своим последним концом...

Таким образом шла наша жизнь с стариком, как он говаривал, в полном удовольствии, без обиды...

– - Ах, анделы небесные!
– - восклицал он в минуты внезапно откуда-то наплывавшего на него счастья.
– - Как это я, с самого с измальства, люблю жить с людями тихо, скромно, благородно...

– - Дело ведомое!
– - сатирически соглашался с ним содержатель постоялого двора, случайно подслушавший стариковское воззвание.
– - То-то, должно быть, твое благородство и проходу-то никому никогда не давало... Мальцом был, колотил всех...

– - А дражнили вы меня очень, сердечный! Нельзя было иначе-то... Опять же глупость моя... Силенка тоже... Э-эх-хе-хе! Друг! Друг! За это взыскивать рази возможно?

– - Вырос, из ученья убег -- пропал...

– - Люди нехорошие соблазнили, мил человек! Опять же холод энтот мастеровой, голод... Ночей не спали, черствого куска не доедали... Ты поживи-кось в Москве-то, друг! Недаром про нее пословица ходит: Москва, говорит, слезам не верит... Тут, братец ты мой, за кем хочешь пойдешь, как бы собака какая голодная... Перед всяким хвостиком-то повиляешь...

– - Што ты мне про это разговариваешь?
– - сердито продолжал свое обвинение содержатель постоялого двора.
– - Ну прибегши к нам, што ты стал делать? Опаивать, на всякое буйство травить... Какой ты есть человек?

– - А это мне с товарищами -- с друзьями -- желательно было кручину мою разогнать...

– - Сговоришь с тобой -- с бесом! Зачем же ты опять-то пропал?

– - А надоели вы мне!..
– - без запинки отвечал старик.
– - Опротивели хуже соленого озера -- вот я и убег. Опять же к тому времени у меня еще охота приспела -- постранствовать, святым местам помолиться, хороших людей посмотреть...

– - З-знаем!
– - угрюмо говорил хозяин, выходя из комнаты и мимоходом бросая, видимо ко мне уже направленное, замечание насчет где-то будто бы существующих господ, которые до того бесстыжи, что водятся со всякой шушерой.

– - Мужик, так и то из одной милости, ночевку дает, можно сказать, ради Христа; а тут на-ка! За один с собой стол пущают... Шуты!

Таким образом, чем теснее устанавливалась наша с майором дружба, тем хозяйские нападки на него делались чаще и ожесточеннее.

– - Он всегда так!
– - извиняющим шепотом говорил мне майор после трепок, задаваемых ему нашим общим патроном.
– - Он не любит этого, чтобы, то есть, я к евойным господам вхож был. Всегда, всегда так!.. А то он до-обрый!.. Ты на него не жалобься. Он, брат, гляди какой! Просто, я тебе скажу... Поищи такого другого... Старик при этом пугливо посматривал на дверь, обладавшую способностью расстраивать наши тихие беседы, как бы ожидая, что вот-вот отворотится она -- и покажет нам сперва седую, иронически улыбающуюся голову, потом ярко вычищенные дутые сапоги, которые, сверх всякого человеческого ожидания, заговорят нам живым языком, в одно и то же время и снисходительно и упречно: