Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт

Это уже стоило жизни их сыну. Теперь речь идет о ее собственной судьбе. Она понимала, что в ней нет больше сил вновь поверить, надеяться на упорядоченное и безмятежное существование. Ей было всего двадцать четыре года, но она вынесла целый век страданий, ее сердце постарело и усохло в груди. Эта грудь также умерла, в ней высохло молоко. Бабушка Макдоуэлл сказала ей в последний раз в Черри-Гроув:

— После того как ты выйдешь замуж за своего молодого человека, у тебя будут свои битвы, будут шрамы, но ты будешь носить их так, как носила моя мать, словно медали за храбрость.

Бабушка Макдоуэлл переоценила ее, как переоценивала и себя. Она не может более выдерживать сражения, носить на себе шрамы.

Во всем этом она винила только себя. Она была агрессивной женщиной, упрямой и решительной. Она вздумала изменить положение жены, сделать из себя нечто большее, чем домоправительница и продолжательница рода. Она думала укрепить дух мужа и содействовать успехам мира за счет использования выдержки и рассудка, дарованных Богом ее полу. И теперь за семь лет она сознательно и слепо уничтожила все это: своего сына, себя, своего мужа. Ибо как может Джон выжить с омертвевшей женщиной под боком, с женщиной, любовь которой к нему вытравлена из ее сердца человеческой жестокостью? У нее не было жалости к малютке — он умер и навсегда ушел; она чувствовала жалость к живущим, к тем, кто будет глубоко опечален ее смертью: к мужу, дочери, отцу, матери. Если бы она не работала так упорно во время суда, не посещала ежедневно заседания, не подвергала себя эмоциональным испытаниям, стуже и перегрузке, она не навредила бы своему ребенку. Она убила своего сына столь же сознательно, как майор Каммингс убил волчат. Ее муж должен ненавидеть ее за это. «Он меня ненавидит, — думала она, — но он слишком добрый, чтобы показать мне это. И разве он не должен меня ненавидеть, ведь я разрушила его карьеру, я ответственна за его неприятности, я подстрекала его к бунту?

Я хотела быть хорошей женой и старалась стать ею; теперь я понимаю, что наилучшая жена — в наименьшей мере жена. Нельзя смешивать мужской и женский миры; если бы я не вмешивалась в дела мужа, то не было бы сумятицы. Если бы я проявила ответственность по отношению к ребенку, которого носила в чреве своем; если бы я твердила себе: я беременна и не должна подвергать себя волнениям… Если бы…

Ах да, — думала она с ужасающей отчетливостью, — если бы только. Всего несколько слов, а каковы их последствия! На этом длинном пути они привели меня к нынешнему страшному моменту. Несколько часов назад я сказала, что нет более глубокого горя, чем смерть сына. И в этом я заблуждалась: еще большим горем является осознание близкого конца любви и супружества с мужчиной, который был воплощением мечты. Я не могу поехать в Калифорнию встретить его, я не выдержу путешествия, я не смогу повторить все сначала. Меня сломит мысль о повторении ошибок, что все начатое придет к тому же несчастному концу. Я не подхожу для Джона. Я убила свою любовь к нему, потому что убила внутри себя все, способное чувствовать. Что даст ему жизнь с лишенной сил женщиной? Не лучше ли дать ему возможность уехать в Калифорнию и без меня построить новую жизнь? Я могу ему лишь навредить. Но могу ли я нарушить мою клятву, позволить ему приехать на место и там узнать, что я никогда не приеду? Он сказал, что моя вера в него есть скала; когда эта скала рассыплется, что будет с ним? Боже мой, — шептала она, — что я должна делать?»

Завывание волчицы, оплакивавшей своих волчат, доходило до стен хижины, постепенно приближаясь и приближаясь, так что Джесси почувствовала: оно уже в самой хижине. Молодые собаки, ютившиеся в закутке между двумя хижинами, подвывали от страха, и ветер прерий своим свистом в углах строений усиливал тревожное чувство.

Джесси поднялась с постели и принялась ходить сначала вдоль, затем поперек хижины, натыкаясь на стол, стулья, кровать, горькие слезы болезненно застревали в горле.

Перед ее мысленным взором возникла фигура отца в библиотеке, затемненной опущенными шторами. Он молча плакал, потому что жену свалил паралич. Она ясно слышала его слова, прорывавшиеся в паузах между воем волчицы:

— Джесси, ты не понимаешь, что такое быть не в состоянии дать отпор. Это все равно что получить удар в темноте: ты не знаешь, кто твой противник, не знаешь, куда повернуться, что сказать или сделать. Я никогда не чувствовал себя беспомощным, но теперь…

Теперь ей нанесли такой удар; она чувствовала себя беспомощной, потому что не могла ответить. Кто был противником?

Джесси услышала голоса, и среди них — голос мужа. Она поспешно налила воды из глиняного кувшина в эмалированный таз, ополоснула покрасневшие глаза, прополоскала рот и вымыла лицо. Ее родимое пятно под губой припухло, покраснело и пульсировало. Она вытерла руки и лицо полотенцем, причесала волосы, прислушиваясь к быстрым шагам Джона, приближавшегося к хижине. Она поворошила угли в камине, подбросила хворосту и подвесила чайный котелок.

Это были ее последние часы с мужем. Джесси осознавала, что в качестве последнего акта доброты она должна скрыть от него свои переживания. Она не должна ослабить его в канун экспедиции, поскольку эта экспедиция наиболее важная из всех, ибо ему, более чем когда-либо, необходим успех именно сейчас, когда он дискредитирован, стал человеком, лишенным профессии. Она должна придать ему силы и отвагу идти вперед, добиться успеха и восстановить свое славное имя.

По выражению его лица она поняла, что он догадался о ее переживаниях. Ей стало легче, когда выяснилось, что он неправильно угадал источник ее переживаний. Он поцеловал ее в щеку, прошептав:

— Храбрись, маленькая леди. Это будет самая короткая разлука из всех. Через два, самое большее через три месяца мы будем вместе в Сан-Франциско. Я покажу тебе прекрасный пролив из Тихого океана в залив Сан-Франциско. Мы займемся приобретением строительного леса и мебели для нашего дома с окнами на океан.

Джесси улыбнулась, а затем с нарочитой веселостью воскликнула:

— Ты пришел раньше, чем я ожидала! Я выгляжу ужасно. Дай мне несколько минут.

Она отошла в угол хижины за камином, достала из своей сумочки румяна и подкрасила щеки, потом распустила волосы, расчесала их, выровняла пробор и заколола пряди на затылке. Она удивилась тому, как легко можно все разыграть, ведь когда все потеряно, то и нечего терять; когда исчезли чувства, какое имеет значение, наиграны они или нет?

Она подошла к мужу и спросила:

— Вот, разве так не лучше?

— Намного лучше, — согласился он. — Я хотел, чтобы в моей памяти ты осталась красивой и спокойной. А теперь, где чашка обещанного чая, в случае если приду рано?

Она подала ему чашку горячего крепкого чая, расспрашивая о последних приготовлениях к выходу экспедиции. Майор Каммингс и его жена пригласили их на прощальный обед в поселке. Миссис Каммингс поставила на стол остатки фарфоровой посуды, сохранившейся после ее тридцатилетнего проживания в глуши. Она поджарила курицу и украсила грубый стол цветными свечами. Майор торжественно принес одну из немногих оставшихся у него бутылок вина. Джесси говорила о том, о чем ранее не помышляла, и тут же забывала сказанное. Однако время тянулось мучительно медленно, и к семи часам она поблагодарила чету Каммингс за их гостеприимство и пошла с мужем в свою хижину.

Это был их последний час вместе. Она молила, чтобы хватило сил вынести этот час. Но когда Джон обнял ее, сел рядом с ней на край постели, сказал, как он будет тосковать по ней, думать о ней день и ночь, пока они не встретятся в Сан-Франциско, на нее вновь нахлынули мрачные, печальные мысли о смерти. Она побледнела и оцепенела. Какая-то часть ее существа сохраняла сознание: она, продолжая казаться доброй и делая вид, что между ними ничего не произошло, отдалась любви, столь важной для пар, коим суждено долгое расставание.

И тут она допустила слабинку, притворство не помогло. Ее губы оказались сухими и бескровными, а тело таким же сухим и бескровным. Она понимала, что смерть не может создать жизнь, даже в движении; любовь может проникать, любовь может задавать ритм, но в случае смерти мозг, сердце, пульс и матка закрыты; жизнь не может войти в мертвое.

Она лежала на кровати молча, с закрытыми глазами. Он пытался заговорить с ней, утешить по поводу утраты ребенка, смягчить предстоящие трудности и долгую разлуку, воодушевить ее своим энтузиазмом по поводу строительства новой жизни в Калифорнии, говорил о том, какую жизнь они там построят, каких сыновей сотворят. Она слышала звук его голоса, но не внимала его словам — ее покинули силы. Она была подобна выжатому лимону. Это была величайшая из ее неудач: она должна была послать этого бедного мужчину в неприступные снега Скалистых гор, на тяготы, лишения и постоянно нависающую угрозу смерти, послать с тяжелым сердцем, отягощенным опасностью поражения еще до начала пути.

Она почувствовала его поцелуй на своей щеке, слышала, как он прошептал прощальные слова, сумела слегка приподняться, погладить его шелковистую бороду, пожелать ему доброго пути. Но она не запомнила, как он ушел, закрыв за собой дверь.

Джесси лежала в полуоцепенении, когда услышала, как ее позвала несколько раз миссис Каммингс. Она встала, набросила на плечи плотную шаль и открыла дверь. Рядом с миссис Каммингс стоял армейский сержант, лицо которого было покрыто потом и пылью, а мундир помят и пропотел. Тупо уставившись на него, она услышала слова миссис Каммингс: