Бессмертник
Шрифт:
— Мой любимый, мой очень-очень любимый. Посмотри на меня. И послушай. Скажи, ты можешь представить себя в доме у Айрис и Тео, за их столом, с их детьми? Как я могу ввести тебя в семью, где твоя дочь не знает, что она твоя дочь, а внуки тебя в глаза не видели?
Он не ответил.
— Это безумие, понимаешь, безумие! Ты понимаешь, что я этого не вынесу? — проговорила она.
— Ты этого не вынесешь, — повторил он едва слышно.
— И ты тоже.
Она оторвалась от него, прошла на другой конец комнаты. Слезы жгли глаза, и, отвернувшись, она вытерла
Больше нельзя так близко… Не подходить, не прикасаться.
— Опять семья, — произнес Пол. — Всегда семья. Семья превыше всего.
— Но ты ведь понимаешь почему?
— Да. И все же, если ты переменишь решение, я снова с радостью перестану понимать. И пошлем всех к черту.
— Ты шутишь?
— Конечно, шучу… Знаешь, — сказал он внезапно, — я завидую Джозефу.
— Завидуешь? Он же умер!
— Верно. Но пока он жил — он жил.
С каминной полки в соседней комнате донесся бой тех самых равнодушных и жизнерадостных ходиков, что подарили его родители. Все часы ее жизни они отбивали одинаково: счастливые и горестные, дарившие надежду и уносившие надежду. Всегда одинаково.
— Анна, это окончательный ответ?
Она повернулась. Она видит его в последний раз, в самый последний. Эти глаза, удивительные, голубые глаза, этот смех, эта сила, нежность, ласковые губы, руки…
— Ты не передумаешь?
— Пол, нет… иначе невозможно.
Нельзя плакать, Анна, нельзя. Ты столько раз в своей жизни прощалась с теми, кого любила. По-всякому, но всегда прощалась. Сейчас еще одно прощание, вот и все. И плакать нельзя.
— Что ж… Мы больше не увидимся. К концу года я переберусь в Европу.
— Я буду думать о тебе. Всегда.
Она протянула руку. Он сжал ее в своих ладонях, подержал. И отпустил.
— Нет, не провожай меня. Прощай, Анна.
Он прошел через боковую дверь, соступил с веранды на траву и скрылся из виду.
Заурчал мотор, прошуршали по гравию колеса. Уехал. Она вышла на веранду. На столике чашка, из которой он пил; на краю тарелки — его вилка. На этом стуле он сидел.
Тайна, великая тайна. Что важнее: любовь или преданность долгу? Как мы хотим поступить… как мы должны поступить?.. И что сильнее?..
Снова бой часов из открытого окна. Полчаса. Еще час. На лужайку спустились длинные серо-синие тени; солнце почти ушло за горизонт. Наконец Анна встала и вернулась в дом.
За пределами Израиля его называют Галилейским морем. Сами же израильтяне говорят «Кинерет», озеро-лютня. Отель заполнен туристами со всех концов света, тут и американцы, и обвешанные фотоаппаратами японцы, и компания французских монахинь, с которыми Лора с Анной пересекаются уже в третий или четвертый раз: впервые — еще на юге, в Эйлате, и дальше к северу вплоть до Иерусалима.
Лора спит. Сквозь легкие занавески сочится свет. Лунный или звездный? Анна подходит к окну, смотрит вниз, на озеро, на синюю ночную листву, которая рассыпается от макушек вниз, словно фонтанные струи. Вода бриллиантово мерцает, бликует, искрится. Там
и сям всплески: наверно, играет рыба.Она засыпает теперь быстро, но неглубоко и ненадолго. Джозеф в последние годы тоже жаловался на дурные, тяжелые ночи, на долгое предрассветное бодрствование. Вот и она давно уже лежит, прислушиваясь к ровному, легкому дыханию Лоры, и ждет утра. А потом все-таки задремывает, и тут же приходят сны.
Некоторые — старые знакомцы, те, что преследуют ее всю жизнь. Есть, например, сон, где два человека становятся одним: Мори — это Эрик, а Эрик — это Мори. В другом сне Джозеф подъезжает на машине, она радостно бежит ему навстречу, но он холодно отворачивается, не хочет с ней даже говорить. И она знает почему. Она его обидела, глубоко ранила, и рана эта неисцелима.
Появился и новый сон: про Лору и Робби Макалистера. Он хороший мальчик, умный, приветливый, с веснушками и густыми светлыми ресницами. Лора с ним спит в колледже. У него другая религия. Впрочем, дело не в религии. Он все равно на ней не женится. Доступные девушки не для женитьбы. Или теперь все иначе? Жизнь так быстро меняется — и уследить не успеешь.
Шевельнувшись, она сама себя будит.
А если он и захочет жениться, ему не позволят родители. Они Лору не примут. От страха за внучку пересыхает во рту. В рассветном сумраке она различает рубашку и джинсы, небрежно брошенные на стул. Детская одежка, совсем ребенок. Беспечный и глупый ребенок!
Айрис известно обо всем. «А мама-то знает?» — спросила Анна у Лоры в первую очередь. «Конечно! Она немного боится, вдруг я разочаруюсь. Но верит, что я о себе позабочусь». И только? И ни слова о том, что есть грех? Об истинах, с которыми жили или пытались жить наши предки тысячи и тысячи лет? О чем думает Айрис? Что она за мать, в конце-то концов?!
Рассуждаю совсем как Джозеф.
Еще в Париже Лора призналась: «Мама велела тебе не рассказывать, а то ты придешь в ужас».
«Тогда почему ты рассказала?»
«Люблю, чтобы все было по-честному».
По-честному! Таков их лозунг. Не важно, что мы творим, если сразу обо всем докладываем.
«А папа тоже знает?» — спросила Анна.
«Нет, он слишком расстроится. У него двойной стандарт. Слышала о таком? Естественно для мужчин и дурно для хороших девочек».
«Я с этим вполне согласна».
«Нана!!! Почему? Чем отличаются мужчины и женщины? То есть чем…»
«Разница невелика, — сердито ответила Анна. — Просто женщина может забеременеть».
«В наше время — нет! Совершенно необязательно!»
Вы подумайте! Вы только подумайте! Анна тихонько встает, начинает одеваться. Как дешево они себя ценят! Готовы кормить, стирать, убирать! Готовы спать с человеком, который взамен ровным счетом ничего не должен, в котором нет ни преданности, ни ответственности, который сегодня здесь, а завтра — и след простыл! Боже мой, Боже мой!
В коридоре, почти под дверью, громкие голоса. Плохое воспитание: ни такта, ни элементарной вежливости. Устроить такой шум в семь утра!