Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)

Ноги не держали – слишком много боли за последние несколько минут. Но всё еще не закончено. Он пришел сюда вытащить Диану – и не отступит. Если он сам не может найти ее, пусть она услышит его и отзовется. А там он снова совершит невозможное – у него, похоже, неплохо это получается.

Перебросив с плеча футляр, Астор уселся у ограждения, прислонившись спиной к холодному влажному камню. Небо очистилось – тучи испуганно разбегались там, где прошло Холодное Пламя. И полная луна освещала вершину Корковаду. Астор обрадовался, что Рио находится с другой стороны горы и ему не придется видеть то, что сейчас там начнется.

Но больше всего ему было интересно, что случится, когда из сумрака и тьмы, из потустороннего ужаса и ночного страха выползет Тень. Чтобы сожрать, растворить в себе, наполниться новым хозяином «загадочной бутылки».

И какой из древних ужасов окажется сильнее.

А пока еще оставалось время и луна давала достаточно света, музыкант слабыми руками достал из футляра бандонеон. Пристроил на колене, вдохнул жизнь в инструмент плавным движением плеч, вслушался в чистый и ясный звук.

Клавиши под пальцами привычно, радостно отозвались – как будто все эти годы только и ждали, когда их коснется человеческая кожа, а не морщинистая серо-зеленая шкура рептилии.

И Астор заиграл. За все годы, за всю жизнь – ту, что была, и ту, что осталась.

Ночное либертанго.

Татьяна Томах СЕРДЦЕ РОЗЫ

Колокольчик звякает, хлопает дверь, скрипит половица.

Кто-то стоит возле двери, но кто – Роза не может разобрать. Ни звука, ни движения, ни вздоха. Но кто-то есть в кромешной темноте.

И прежде чем темнота дрогнет и заговорит, Роза, задохнувшись от ужаса, понимает, что это не человек.

И понимает, что сейчас темнота хлынет ей в глаза, уши и горло, навсегда лишая способности видеть, слышать, говорить и понимать…

* * *

– А маски-то зачем? – спросил в первый раз Иозеф.

– Ну… Кому охота, чтобы все видели его лицо? – важно объяснил приятель, его провожатый на тот день.

– А я?

– Ты новенький, чтобы тебя как раз все запомнили. Вступишь в братство – получишь маску.

Иозеф поежился, вспомнив, как неловко и даже жутко ему было среди безмолвной толпы в бесформенных балахонах и масках. Единственному – с открытым человеческим лицом. Будто голому на людной городской площади.

– Я подумал, маска – это чтобы когда они станут резать жертву на своем алтаре, кровь на лицо не попадала. Ну и чтобы не видно было, кто режет…

Приятель хмыкнул.

И Иозеф, содрогнувшись, подумал, что его дурацкая шутка, сказанная для бравады, вполне может быть правдой…

* * *

Шелковый шнур удавкой обвил тонкую шею, узел царапнул нежную кожу. Девушка ахнула, руки метнулись к горлу.

– Что? – сердито спросила Роза.

– Может, не на…

– Надо, – отрезала Роза. Отвела в сторону неуверенные ладошки, как вялые лапки пойманной, насмерть перепуганной птицы. Уперлась пальцем в острый позвонок под изгибом шеи, другую руку положила на горло. Хрупкие косточки ключиц, ознобная испуганная дрожь, быстрый бег пульса под теплой кожей.

«Такая тонкая шея, – вдруг подумала Роза. – Тонкий голосок, тонкие пальчики, никогда не знавшие работы. Нежная балованная куколка. Фарфоровый ангелок».

Ненависть вдруг рухнула на нее, как чернота после взорвавшейся лампочки.

Ненависть к обласканным жизнью куклам, которые только и делали, что хлопали ясными глазками, никогда не зная темноты, страха, нищеты, одиночества. Принимая как должное всё счастье мира, высыпанное к их ногам в праздничных упаковочных кулечках. Любящие и богатые родители, теплый дом, роскошные наряды, балы и поклонники. Солнечные дни и звездные ночи. Им даже не приходило в голову кого-то благодарить за это. И они даже не думали, что такие как Роза, продали бы душу хотя бы за один день… за один час такой жизни…

А теперь эта жизнь была в сильных Розиных руках. Тонкая шея, пойманная шелковой петлей, горячий пульс под ладонью…

Роза усмехнулась и затянула шнур…

Она опомнилась в последний миг. Будто свет включили в затопленной ночью комнате.

Отвела дрогнувшие руки, чуть не выронила шнурок. Отступила – подальше от смятого страхом дыхания, теплой беспомощной шеи…

– Что? – напряженно спросила девушка. – Всё?

– Всё, – проворчала Роза, пряча за сосредоточенным перебором узелков на шнуре свой страх и дрожь. – Иди, милая. Одевайся и иди. Замерзла? Холодный день. Паршивое лето.

– Папа говорит, следующее будет холоднее, – вокруг шеи с мягким шелестом обернулся газовый шарфик, зашуршал плащ.

– Куда уж холоднее, – хмыкнула Роза. – Хотя если твой папа говорит… Извини, что я тебя застудила. Но сама понимаешь, какое ожерелье без точной мерки…

Роза бормотала, перебирала узелки на шнуре, отступала мелкими шажками в глубь магазина. «Иди, – думала она, – уходи отсюда скорее, дура». И с досадой слушала, как топчется у порога девушка.

– Родителям поклон и лучшие пожелания, – поторопила она посетительницу.

– Передам. Роза… – голос девушки запнулся.

По спине Розы прокатились одна за другой две ознобные волны – ледяная и горячая.

«Заметила, – с ужасом подумала она. – Всё заметила». И Роза враз почувствовала запах мокрого камня и ржавчины. Запах тюрьмы, где ей придется провести остаток жизни.

– …оно будет такое, как ты говорила?

– Что? – непослушными губами переспросила Роза.

– Ожерелье. Ты говорила, как серебряный дождь. Что оно будет стекать с моих плеч, как дождь. И я буду в нем похожа на фею?

– Да. Будешь.

– А жемчуг?

– Что?

– Роза, я ведь сегодня просила тебя добавить жемчуг! Ты что, забыла?

– Да. То есть нет. Конечно.

– Папа говорит, сейчас модны морские мотивы.

– Да. То есть, если твой папа говорит, то…

– А как тогда дождь?

– Где дождь?

– Ну, Роза, – голос девушки стал капризным. – Как тогда я буду похожа на фею, если жемчуг?

– Будешь.

– Точно?

– Точно. На фею. Эту… морскую. С мотивами. Гидру… Э… Афродиту.

– О, – впечатлилась девушка. – Хорошо. Мне нравится. Мой жених никого больше не будет замечать, кроме меня? И гости?

– Что?

– Ты в прошлый раз говорила.

– Да, конечно. Раз я говорила, он не будет.

– Спасибо, Роза!

Звякнул колокольчик, хлопнула дверь.

«Дура, – подумала ей вслед Роза с облегчением, – какая дура». Перевела дыхание, разжала судорожно сведенные пальцы. Ощупала поочередно – правой рукой левую, потом наоборот. Будто чужие. Где-то… в запрещенных теперь книгах говорилось – пусть левая рука твоя не знает, что делает правая. «Это значит, – объяснял когда-то любопытной девочке отец Петр, – не хвались добрыми делами. Даже перед собой».