Бета-самец

— Ладно, — согласился Топилин. — Скажу, охранник из офиса позвонил, в кабинете сигнализация…

— Вот это точно не нужно, — заявила Марина Никитична и замахала руками на Зинаиду, которая застряла перед зеркалом, выбирая помаду: — Да пойдем, красивая уже! — продолжила с сыном: — Не нужно там выставлять напоказ свой достаток.

У Воропаевых Топилин до этого не бывал. По дороге Марина Никитична аттестовала их как рьяных патриотов Любореченска.

— Гордятся своим провинциализмом, представь. Да, Зин? И такие знатоки здешней культурной жизни — диву даешься, откуда что берется. Каждого поэта, барда, каждого художника, каждого начинающего драматурга знают со всей подноготной. Чуть кто появился, сочинил что-нибудь, пяток пейзажей вывесил — они ему тут же квартирник устраивают. Презентацию готовят, обсуждение со зрителем. Неутомимые. Да, Зин?

Будто не было еще утром острова Закинтос — лазури, душистых олив, Аяксов на спасательных вышках, долгого перелета. Чувствовалось, что Марина Никитична взволнованна: сын впервые за много лет отправился с ней в гости.

— Меня, Саша, до знакомства с ними такие люди мало привлекали. Ну, думала, вузовский квасной патриотизм, скукотища, суконные лица. Но ты знаешь, нет, — она хлопнула себя по коленке. — Все так насыщенно. Живенько. Да, Зин? Понятно… не буду преувеличивать… качество добываемого там культурного вещества… ну, по большей части ниже среднего. Увы. Междусобойчики, как ты понимаешь, не лучшая среда для роста. Но явление само по себе мне импонирует. Нам с Зиной. У нас это зовется «воропаевщина». Кстати, некоторых из воропаевской компании совершенно не интересует то, что происходит вне междусобойчика.

— Это, мам, как раз понятно, — наблюдая весь этот ажиотаж по поводу совместного выхода в свет, Топилин и сам раззадорился. — Лучше быть большой рыбой в тесном пруду, чем мелюзгой в океане.

— Ну да, — между делом согласилась Марина Никитична.

Поддерживать с ней разговор при помощи трюизмов по-прежнему было затруднительно.

— Но не пугайся, у большинства бывающих там людей горизонт широкий. Многие политикой интересуются. Кстати, есть нюанс… занятный. Все в той или иной степени не любят Москву. Дорогую нашу столицу. Ну, не любят! Всю от «а» до «я», от гэбэшного режима до креативного класса. Правда, Зин? Ты заметила? Дай им волю, наверное, стеной бы отгородились… Мне интересно, как там Голеев себя покажет. Его ведь не просто так позвали. На заклание. Ох, они его потравят!

Сидевшая позади Топилина Зинаида позевывала, не раскрывая рта. Прячась от Марины Никитичны, отворачивалась к окну и наклонялась так, что зевок приходился аккурат на ушко Топилину.

Притиснувшись к стене прихожей, чтобы не мешать рукопожатиям, Марина Никитична представила хозяев по полному параду:

— Игорь Юрьевич, доцент кафедры общей физики Любореченского университета. Ольга Вадимовна, преподаватель химии в Любореченском университете, кандидат наук, — и коротко: — Саша, мой сын.

— Проходите, ждем, — сказала Ольга Вадимовна, одаривая каждого улыбкой. — С гостями в процессе перезнакомитесь, хорошо? Там сейчас дискуссия в полном разгаре.

Топилин вошел и будто в детство провалился — в один из тех бурлящих вечеров, когда гитара и шутки в сторону и за столом раскручивается яростный спор, который, кажется, вот-вот сорвется в скандал, в рукопашную, закончится перевернутым столом и общей свалкой. А потом настает время расходиться, и спорщики в прихожей подают друг другу пальто, раскланиваются, обещают приходить еще. Когда-то мальчик Саша обожал такие вечера.

Комната обросла книжными шкафами, словно многоцветной слоистой корой. В одном лишь углу равномерно темнел узенький платяной шкаф. Посередине стоял стол с опустевшими чайными блюдцами и покупными сладостями в коробках. Гости сгрудились в дальнем конце, вокруг пары спорщиков.

— А ты не готов допустить, что люди оттого оскотинились, что не увидели альтернативы?

— Костя! Стадо не может оскотиниться. Это тавтология.

Марина Никитична с Зинаидой отправились поближе к эпицентру.

— Устраивайтесь, — прозвенев за спиной подносом с чашками, шепнула Топилину хозяйка.

Стараясь никому не помешать — не вспугнуть мираж из детства, Топилин пристроился на подлокотник кресла, в котором сидел плохо выбритый мужчина, листавший альбом с почтовыми открытками и совершенно безучастный к происходящему вокруг.

— Ах, какие мы снобы! А я, Петя, настаиваю. Революция общественного сознания возможна. И мы близки к ней как никогда.

Оба спорщика выглядели лет на пять старше Топилина. Любореченец Костя в растянутом свитере, с тревожным взглядом пророка. И человек в пристойном твидовом пиджаке, взглядом и жестом расплескивающий вокруг себя иронию. Судя по всему, это и был Петр Голеев, игравший второй сезон подряд героического адвоката в популярном сериале и приглашенный на заклание компанией проголодавшихся любореченских патриотов. И Косте-пророку доверено произвести ритуальную казнь беглеца-в-столицу.

— Перестань, ей-богу. Какая такая революция? Да еще сознания… общественного. Что было, то и будет. Тем более там, где ничего-то и не было, по совести говоря.

— Когда-нибудь общество осознает, что оно и есть источник силы.

— Костя, ау! Ты сейчас про какую страну мне вещаешь?

Через головы гостей передали стулья для Марины Никитичны и Зинаиды.

Голеев подождал, пока женщины устроятся. Обнялся с Мариной Никитичной, пожал пальцы Зинаиде. Попытался завязать светский разговор, желая, видимо, улизнуть от Кости. По воцарившемуся молчанию было понятно, что зрители желают продолжения. Марина Никитична, насколько могла быстро, свернула неуместную болтовню.

— Ты же не был таким! — накинулся Костя на Голеева. — Я помню. Ты был нараспашку для всего нового, для надежд. Для тебя идеалы не были пустым звуком.

— Мало ли, кто каким не был, — вздохнул Голеев.

Костлявый зад пророка ерзал по краешку стула, столичный господин сидел как влитой.

— Ты, казалось, любую несправедливость как личное оскорбление воспринимал.

— Это казалось, Костя. Я бы с таким заскоком долго не протянул.

При слове «заскок» Ольга Вадимовна, разливавшая чай, сделала Голееву глаза и покосилась на Зинаиду.

Топилин вспоминал, о чем спорили тогда, когда он был восторженным отличником, — в доме, где роль хозяйки, разливающей чай, исполняла Марина Никитична. О том, например, плох ли коммунизм изначально или был извращен в процессе. Могли за Николая Второго схлестнуться: мерзавец он или святой. Это уже когда Саша был постарше — когда все развалилось и на Красной площади торговали матрешками.

— Мы нация старенькая, — продолжал Голеев. — Смиренно вымирающая. И на любые революции после Бори Ельцина у нас жестокая аллергия. Включая, Костя, придуманную тобой… от избытка, видимо, невостребованной учености. Дай-ка угадаю. Доктрина эээ… социоментального… — Голеев замялся, подбирая слово.

Костя вдруг перешел на Путина.

— И что, этот путинский лохотрон, ты хочешь сказать, навсегда?!

Разволновался, глаза засверкали. Голеев почесал в затылке.

— Вот читаю твои посты в интернетах, — произнес он, понизив голос и слегка подавшись вперед. — Давно хотел спросить… Ты что, действительно думаешь, что эти ваши нескончаемые разоблачения режима, твои круглосуточные посты-перепосты… знаешь, вот это вот: «Они окончательно оборзели!», «Кто мне объяснит, что происходит в стране?»… что этим можно что-то изменить? Серьезно? Так считаешь? Что более-менее сытая родина пойдет бузить из-за такой вот ерунды?